Последние годы своей жизни Иван Андреевич провел в постели. Старый, разбитый параличом, он тихо угасал и три года прожил слепым.

Подкравшееся к нему несчастье, слепоту, Баранников встретил с тихой радостью. На его изможденном лице появилось такое выражение, словно какой-то незримый ни для кого луч постоянно освещает лицо слепого старика, и он это чувствует, его этот луч ласкает. В короткий срок, мужественно борясь со слабостью, Иван Андреевич научился писать вслепую и написал роман "Как создавался гранит", в котором описать свою юность, гражданскую войну, борьбу за восстановление молодой республики. Отправив "Как создавался гранит" в редакцию и чувствуя, что дни его сочтены, Баранников начал второй роман "В непогоду рожденные". А когда у него отнялись совершенно руки, он начал диктовать сиделке. Окончательно устав от работы и отдыхая, он расспрашивал сиделку слабым голосом о том, что пишут теперь о Павке Корчагине, герое романа "Как закалялась сталь" Николая Островского, часто ли вспоминают Островского и не собираются ли Островскому поставить еще где-нибудь памятник.

Так и скончался Иван Андреевич Баранников, не окончив последний роман и не узнав, где еще будут ставить памятники Островскому.

А их будут ставить. Именем Горького будут еще называть новые города, улицы, поселки. О Фурманове будут писать целые тома. Шолохова будут читать через десятки, через сотни лет. А Иван Андреевич умер, и никто о нем не вспомнит, словно он не жил на свете.

И это вопиющая несправедливость.

-------

Остерегайтесь!

Может быть в вашей местности появится Сашка Теребейников, этакий комсомолец-сверхидеалист, этакий новоявленный Павка Корчагин, так вы его остерегайтесь. В городе Светлобурске на Сашке Теребейникове обожглись и подскользнулись.

А произошло все это так.

Появился Сашка Теребейников в Светлобурске под осень. Хотел поступить в Институт Пуха и Пера, (который выпускает специалистов двух профилей: инженеров по подушкам и инженеров по перинам), да не прошел по конкурсу. Ткнулся он тогда в мукомольный институт, в сыроваренный, в колбасный и везде провалился.

Теперь-то всем в городе досконально известно, что Теребейников и не собирался поступать в ВУЗ. Но тогда, после стольких неудач, Теребейникова все жалели, все его приглашали, а ему только этого и надо было.

Зайдет он, например, в общежитие к будущим создателям перин, вид у него оборванный, сам он небритый, заросший, глаза горят таким неземным огнем, и начинает упрекать. Вот, мол-де, ребята, я, говорит, на собачей подстилке под лестницей сплю, питаюсь сырой крупой с сухими червями, а вы блаженствуете на соломенных матрацах, лакомитесь в столовках перловым супом. Тем не менее, я мол-де, собираю последние гроши и политическую литературу покупаю, Маркса, Ленина. Вам же даром давай, так вы ее читать не будете. Нет у вас комсомольской совести!

Или, например, зайдет он в общежитие к будущим инженерам-колбасникам и начинает: стыдно вам, ребята. Вчера в клубе опять рокинролили под танго. Нет у вас комсомольской гордости! Преклоняетесь перед американщиной!

А то еще явится в женское общежитие, скажем, к мукомольшам и: как вам не стыдно, девушки! Комсомолки, а губы красите! Думаете о разных бантиках, перманентах, а когда последний раз "Комсомольскую правду" в руках держали? А когда в последний раз комсомольскую нагрузку выполняли?

И так целые дни Сашка Теребейников только и делал, что ходил из одного общежития в другое, ловил студентов на переменках, ходил по частным домам и все упрекал, поучал, призывал.

Указательный палец Сашки если не был обличительно направлен на кого-нибудь, то всегда указывал в сторону целинных и залежных земель. Вот, мол-де, там лучшие из лучших, а вы просто шваль, безыдейные скоты!

Правда, никто из молодежи не ударился в панику, не стал подражать Сашке и никто даже не подумал попроситься на целину, а если вызывали и заставляли, все выкручивались, как кто мог. Однако, правда и то, что хотя Сашка всем надоел, как комсомольские собрания, хотя его и считали доисторическим психопатом, но никто никогда не усомнился в его искренности. Натуральный псих и все! И до того все уверовали в это, что никто даже не подумал, почему это Сашка Теребейников, болтаясь без дела и призывая учащихся ехать к черту на кулички, сам не возьмет и не поедет.

И вот как-то в середине января, когда стояли лютые морозы, одна местная студентка, Аничка Мусина, наслышавшись о том, как страдает, живя под лестницей, Сашка, договорилась со своими родными пустить его на время в квартиру Квартира у них была большая -- из одной комнаты и чулана без окон, и решили они: пусть идеалист-Сашка временно, пока стоят морозы, спит в чулане.

Когда Аничка Мусина сказала Сашке об этом, он отмахнулся от нее:

-- Это верно, что мне холодно спать под лестницей на собачьей подстилке, но не это важно. Вот сейчас в Алжире, под колониальным режимом, хотя и не холодно, но люди страдают. Это меня тревожит более.

Аничка, видя, что морозы не сломили сашкиного идеализма, долго его упрашивала, умоляла, по рукаву гладила, а потом пошла на хитрость: сказала, что у нее законная двойка по политэкономии, что, мол, не может ли он прийти к ней домой и помочь ей вызубрить эту скукоту. Сашка, конечно, согласился.

Ну а дома Аничка отвела своих стариков в уголок, договорились о тактике и стратегии, и стали они сообща уламывать: чай вскипятили, суп с картошкой на стол поставили, хлеба нарезали. Начали они его упрашивать откушать. Мамаша, так та еще дальше пошла: потрепала нежно так Сашку по нечесанной гриве и сказала:

-- Вы, неземной идеалист, последний из уцелевших, скиньте рубашечку! Чернее земли она у вас и вонь стоит, как на помойке. Я уж ее мигом выстираю, разогрею на примусе утюг и утюжком просушу.

Но Сашка на это не согласился. Нельзя, мол, заниматься стирками, когда в Африке негры без рубах ходят, а в Австралии упали цены на кроликов. Во всем мире, говорят, благодаря проискам капиталистов большие беды, и не время сейчас честному комсомольцу о чистых рубахах думать.

Говорит он о разных высоких материях так убежденно, а сам тем временем комнату разглядывает. И разглядывает не просто так, а основательно. Прошелся из утла в угол, стены обстукал, оконные рамы пошатал, посмотрел не протекает ли потолок. Местами пол прогнил, Сашка и это заметил, постучал ногой по ветхим доскам, вздохнул и как бы даже опечалился, но потом ничего, отошел. А уже поздно вечером, съев кастрюлю супа, Сашка совсем смилостивился и сказал:

-- Ну, ладно, раз вы так меня умоляете, я могу на время остаться в чулане. Но не для себя я это делаю, а для вас. Теперь настоящих идеалистов нет, каждый думает только о себе, один я только о других думаю.

Радости Мусиных не было конца. Ну, думают, хоть он какой-то и не от мира сего, псих, но все же спасли живую душу.

На другой день Сашка Теребейников взял у старика Мусина бритву, кое-как поскребся на общей кухне, попросил зубного порошка, пальцем зубы почистил, вышел к завтраку, да и завел разговор насчет того, что, якобы, надо ему здесь прописаться, что без прописки жить значит родную советскую власть обманывать.

Мусины видят, что Сашка начинает преображаться, на человека становится похож, думают, может факт прописки еще больше его очеловечит. Кроме того, прописывать чужого человека на своей жилплощади, конечно, самоубийству подобно, но Сашка -- это другое дело. Идеалист, мол, беззаветный, последний честный из комсомольцев. Его, мол-де, прописать совершенно не опасно. В общем, прописали Сашку. И как-то так получилось, что хотели прописать его временно, а вышло, что прописался он постоянно.

Как только он стал законным жителем мусинской комнаты, тут он вдруг вспомнил, что у него на вокзале в камере хранения кое-какие вещицы мерзнут. Когда он жил под лестницей, то, разумеется, кроме собачей подстилки и политической литературы, ничего там невозможно было держать -- неминуемо украли бы. Мусины против вещей не возражали. А старуха даже прослезилась: