Все это Лаубе знал и справедливо остерегался. Но в последнее время сдерживаться становилось просто невыносимо. Выйди на главную улицу Митавы, и в двадцати шагах от гуннской комендатуры ты увидишь крикливые объявления первой и далеко не единственной в городе булочной:
"Лучшие цены во всем герцогстве! Непревзойденная пышность и сдобность! Доставка пароходами в Кролевец, Минск и прочие европейские столицы! Требуйте пирожные от Эйнема и батоны из муки сорта "Прим"! Торты, эклеры, горячие бутерброды, сосиски в тесте!"
***
В это утро, гадливо позавтракав тюрей из саго со стаканом цикориевого кофе, Лаубе понуро тащился на службу. "Аренсбургские плюшки!" -- вопил мальчишка-разносчик, размахивая выпуском утренней газеты. "Крупными партиями! Для постоянных покупателей -- скидка!" Два прыщеватых юнца околачивались возле витрины, полной белоголовых ромовых баб: "Батька мой, грит, в Литве та-акие булки делают, зака-ачаешься!" -- плотоядно шептал один из них другому, переминаясь с ноги на ногу. "Брешешь, гад!" -- злобно и завистливо отвечал другой, лихорадочно облизывая губы...
На углу дома висел помятый жестяной репродуктор. "... Перековав мечи на орала, доблестные сыны Атиллы пекутся о нашем благе," -- вещал то и дело прерываемый рукоплесканиями сдобный масляный баритон. "Их неусыпное попеченье о росте выпечки печенья воздается сторицей. Если урожай яровых последнего догуннского года был всего лишь сам-друг, то урожай яровых-зерновых прошлого года был сам-шест, а урожай яровых-зерновых-колосовых будущего года будет уже сам-десят..." Из раструба вновь послышались рукоплескания. "Двадцать пять новейших германских пароходов стоят под погрузкой в виндавской гавани, чтобы принять купленный заграницей груз рогаликов и чайной соломки..." Рукоплескания, бравурный марш.
... Содрогаясь от нестерпимого желания, Лаубе плелся по улице. До департамента, где он служил, оставалось еще не менее десяти кварталов. Сверкая всеми своими выпуклостями, с рекламного плаката на него развратно напирала лоснящаяся хала-плетенка в яичной глазури. Неподалеку огромный мельнично-пекарный концерн "Филиппофф", филиал петербургской фирмы, расхваливал приезжим свои бесчисленные изделия: сайки, сушки, слойки, сметанники, сочни, баранки, бублики, бисквиты, беляши, печенье, пончики, пельмени, пышки, пампушники, профитроли, полосочки с повидлом, колечки с орешками, струдели с яблоками и ревенем, тарталетки с кремом, малороссийский хворост, вафли, хрустящие хлебцы (так как слово "хлеб" было запрещено, то они были названы в объявлении "хрустящими штучками"), корзиночки, кексы, коржики, кнедлики, крутоны, круассоны, рулеты, расстегаи, рожки, ром-бабы, вареники, галушки, хачапури, шарлотки, чуреки, чебуреки, флан...
Мимо не спеша проходила группа высокопоставленных чиновников ратуши: все на хорошем счету у гуннов и с правом поездки за границу. "Да-с, Франц Ксаверьевич, тосканская пицца не в пример лучше ломбардской, здесь Вы правы," -- вальяжно разглагольствовал тучный господин, попыхивая сигарой. "Но вот в рассуждение претцелей позвольте Вам поставить запятую..."
И вдруг какой-то рычажок соскочил в голове у Эдуарда Николаевича. Вся благоприобретенная за десятилетия неволи осторожность полетела к черту. Лаубе побелел, губы его затряслись, и на них показалась пена. "Хлеба! Хлеба хочу!!" -- завизжал он во всю мощь своих легких и ринулся вдоль по улице, бешено вращая глазами и расталкивая пешеходов. Послышались крики, прохожие в ужасе кинулись врассыпную. На бегу Лаубе подцепил чью-то трость и уже налаживался было ею в ближайшую витрину, за которой хищно блестели трехэтажные кремовые торты, но из подворотни выскочил гуннский патруль, Лаубе мигом взяли под локти и увели.
***
"Хлеба дайте! Хлеба! Сатрапы! Палачи! Булок хочу!" -- орал, отчаянно извиваясь, крепко привязанный к стулу Эдуард Николаевич. Куда подевалось его милое дворянское воспитание, его университетский лоск? Сейчас он вел себя, словно озверевший мужик времен, теперь уже далеких, хлебных бунтов.
"Вовсе не нушно такк волнофаться," -- раздался спокойный голос, и, замолчав от удивления, Эдуард Николаевич увидел, что перед ним стоит гуннский офицер с серебряными рунами майора. "Сачем ше такк? Фитрины бить совсем уж нехорошо, та и у костей столицы мошет слошиться превратное впечатление." От неожиданности Лаубе лишился дара речи и только смотрел, как гунн отворил в стене сейф и выдвинул ящик, накрытый чистой льняной салфеткой.
"Вам угодно хлеба?" -- учтиво проговорил майор с легким акцентом. "Извольте-с." Он откинул салфетку. Под ней оказалась ароматная буханка свежего ржаного хлеба. Офицер достал перочинный нож, отрезал горбушку и предложил Лаубе. "Э-э..." замычал совершенно оторопевший Эдуард Николаевич. "Простите," -- смутился гунн, "я совсем сапыл." Он махнул солдатам, и Лаубе развязали. Почти теряя сознание, захлебываясь густой слюной, он кинулся на кусок хлеба. От предвкушения экстаза ноги были как ватные, все вокруг, подпрыгивая, вращалось, и руки сильно тряслись. Чавкая и рыча, он снова и снова впивался зубами в вожделенную буханку. "Вот оно," -- молнией мелькнуло в голове, "цель, конец и смысл. Теперь хоть на эшафот."
...Постепенно он стал жевать медленнее. Так-так. Запах ему не внове, благо в городе множество булочных. Так. Знакомый по литературе, прекрасно описанный в источниках, кисловатый ржаной вкус. Присутствие дрожжей. Намокающие во рту крошки. Корочка. Мякиш. Плотный ком в пищеводе. Сытно. Несколько более тяжелая пища, чем саго или вареный рис. Об этом он мечтал всю жизнь? таился? алкал? страдал? Так-так.
"И это все?" -- вырвалось у Лаубе. "В тселом -- та," -- небрежно отозвался майор. "У сдобы немношко мякше фкусс, остальное -- сахар, яйтса, масло и всякий начинка. Но в тселом -- все одно и то ше."
Эдуард Николаевич устало опустился на стул. "Что же будет со мной?" -"Ничего-с. Са нарушение общественного спокойствия Вас оштрафуют и отправят томой." -- "Я не о том!" -- с досадой и внезапным ужасом воскликнул Лаубе. "Мне нечем жить. Нечем жить, понимаете Вы это?! Вы меня обманули! Я требую исполнения закона, трибунала, казни, наконец! Вы отдаете себе отчет в том, что Вы меня лишили всякого желания жить!"
