Ожидание около двери обитой жёлтой нежной кожей, всегда тянущееся (целую вечность) после далёкой трели звонка, он даже подумал однажды, что жена отца специально выжидает время, знает что он придёт, стоит за дверью и выжидает время, потому что дверь распахивалась бесшумно и внезапно, не было слышно ни шагов, ни щелчка замка, но потом, когда она закрывалась за его спиной, когда он входил в ярко освещённую прихожую, и отражался в трёх зеркалах сразу, за его спиной раздавался железный срежет, и жена отца цокала каблуками, обходя его старательно по дуге и исчезала в гостиной. Она была моложе его матери, наверное, красивее, и уж точно – счастливее.
Медленно разматывая шарф, расшнуровывая кроссовки, пристраивая куртку на вешалке, неторопливо моя руки в сияющей ванной, где висело одинаковое всегда полотенце и лежал новый брусок душистого фиалкового мыла, словно оно было нескончаемым, вечным, или словно после его визита эта ванная комната закрывалась на целый месяц, или может быть даже эта женщина, молодая жена отца, после его ухода складывала в отдельную коробку и выкидывала прочь мыло, полотенце, осквернённый его прикосновением рулон туалетной бумаги, чтобы через месяц положить и повесить на нужные места всё новое, и снова выкинуть вон, уничтожить все мимолетные следы его пребывания тут. Всё было, как всегда, как месяц назад, как год назад, он вошел в гостиную, и был накрыт стол, и отец привставал со стула, и говорил такую же фразу «здравствуй, сын», и даже тарелки стояли те же, и это – как повторяемая сцена давно идущего спектакля. И он ел тот же суп, и те же котлеты, и отвечал на те же вопросы. И смотрел на ровный пробор в золотистых волосах молодой жены отца. Цвет волос, это единственное, что менялось, в этот раз она была блондинкой. Но она всё так же не смотрела на него, так же накладывала еду и протягивала ему тарелку. Сегодня она была блондинка. Мама тоже была блондинка, он помнил. До тех пор, пока отец не ушёл, она была блондинка, и её руки были такими же ухоженными, и она тоже делала котлеты и суп, и смеялась. А теперь она рассматривает кроссворды, жарит бесконечную яичницу и кричит, и волосы её больше не блестят. Его отец ушёл от одной блондики к другой, от одних котлет к другим, переместился под иной абажур и только. Зачем?
вы чувствуете? вы летите
всю жизнь неведомо за чем.
Когда-нибудь эта женщина тоже будет сидеть на кухне, под другим абажуром, седая, с поломанными ногтями, в халате, и водить пальцем по перевернутому кверху ногами кроссворду. И возможно даже кричать на какого-нибудь мальчика.
всё нестабильно, ненадежно,
иное дело – крепость тел, держащих плоскость осторожно.
Да, именно так, вот так хорошо. Строка снова развернулась внутри него и написалась прямо перед глазами на белой скатерти, между краем тарелки и стаканом с морсом. И все вместе —
и этой призрачной луне, скользящей по кривой орбите
в ночи, в безмолвии, во тьме. вы чувствуете? вы летите
всю жизнь неведомо за чем. всё нестабильно, ненадежно
иное дело – крепость тел, держащих плоскость осторожно.
И так же, как всегда, когда после ужина жена отца вышла с грязной посудой на кухню, отец неловко замолчал, потом оглянулся на открытую дверь и тихо спросил: «как мама?», и он ответил так же привычно понизив голос: «всё хорошо». Хотя ничего не было хорошо, и самое отвратительное было, когда он уже обулся, и неловко стоял у двери, ожидая чего-то, то ли каких-то слов, то ли, что отец наконец-то обнимет его, но он только сунул быстро в карман его куртки свернутые купюры. И опять, за дверью отцовской квартиры он переложил деньги во внутренний карман рюкзака к паспорту, и застегнул его на молнию. И подумал, что не хочет возвращаться сюда, потому что никогда, там, в конце вечера, не происходит то, чего бы он хотел, он ждет слова или жеста, а получает свёрнутые тёплые деньги в карман куртки.
иное дело – выйти вон, и не вернуться к этой двери,
поскольку путь – один, и он ведет меня… ну пусть на север.
И вышел, натянув шарф на лицо, в холод и снег, под жёлтые фонари. На север.
я передумаю, собьюсь, мои следы укроет вьюга
но, и желая, не вернусь сюда опять, идя от юга.
Но он знал, что вернется, отчасти потому, что всё равно не мог обойтись без этих денег, нагретых отцовской ладонью, отчасти потому, что всё равно продолжал ждать слова или жеста. Но стихотворение уже побежало, заструилось, летело ровными строчками.
И, стоя в метро, он ждал поезда и следующей строки с одинаковым нетерпением. И люди, толпящиеся у самого края, шумящие, двигающиеся, мешали, словно бы не давали строкам выпасть вовне, забирали пространство. И он подумал вдруг, стоя в стороне, что если бы можно было поднять с перрона эту жёлтую полоску краски, как верёвку, чтобы они все попадали в туннель, все, кто вылез вперед, кто мешает ему войти в вагон и быстро доехать до письменного стола, потому что стихи переполнили его и уже нуждались быть записанными, он уже боялся их забыть или перепутать последовательность слов.
дойти куда-нибудь и встать хоть где, но главное – у края,
В их подъезде было темно и не было никакой консьержки, он остановился посреди двора и посмотрел на окна на пятом, там горел свет, и молодая соседка, наверное, рассказывает мужу про Диск на спине черепахи т’Атуин, но ему уже всё равно, ему уже не нужна эта черепаха. А потом сосед уйдёт от соседки к другой, молодой, женщине, и соседка будет жарить яичницу, рвать кроссворды, и кричать на какого-нибудь мальчика, сидя под красным абажуром.
дойти куда-нибудь и встать хоть где, но главное – у края,
смотреть и пальцы загибать, легко с усмешкой наблюдая,
Он тоже когда-нибудь уйдет наверное, но не сейчас. Сейчас он вошел в прихожую, и мать вышла из кухни и стояла, прислонившись плечом к притолоке, все в том же халате, и смотрела, как он снимает рюкзак, разматывает шарф, а потом медленно произнесла:
– Хочешь есть? – он промолчал, и она начала сбивчиво говорить, все повышая и повышая голос, – Ты, конечно, поужинал у него, у этого предателя, ел из рук этой дряни, воровки этой! Она украла моего мужа, мою жизнь, мое счастье! Она и тебя украдет, уведет! Не смей туда ходить! Не смей! Я запрещаю! Не смей!
Она всегда кричала это, и всегда он доставал деньги, и всегда ловил её руку, которой она размахивала перед его лицом, ловил и вкладывал в ладонь купюры, и она продолжала махать сжатым кулаком. И он входил в комнату и закрывал дверь перед её лицом.
И вот наконец он остался один и смотрел в тёмное окно, там светился размытый круг фонаря, если открыть дверь, то через коридор, ровно напротив будет гореть красный абажур в кухне, а под ним, за столом, положив на руки голову с непричесанными седыми волосами, будет сидеть его мать, а где-то там, на юге, под другим абажуром на другой кухне, наверное, сидит его отец, но он не знает, плачет ли он, или смеется, и что говорит ему его молодая жена, и что говорит своему мужу ещё молодая соседка с пятого, на их кухне с абажуром.
дойти куда-нибудь и встать хоть где, но главное – у края,
смотреть и пальцы загибать, легко с усмешкой наблюдая,
Всё это продолжается вечно, абажуры, женщины, другие женщины, моложе, с блестящими волосами, мужчины, которые все время уходят, и женщины, которые всё равно жарят им котлеты, и надеются, что мужчины не уйдут, и другие, прошлые женщины, которые думают, что от них ушли из-за котлет или возраста, хотя это одно и то же, потому что равно не имеет никакого отношения к правде, а правда в том, что внутри него разворачиваются скомканные слова, попавшие внутрь неизвестно как, и весь мир с абажурами, котлетами и черепахами – просто набор крючков, чтобы вытягивать ленты слов изнутри него.
