- А почему бы вам самой не написать вашу историю, а я бы пристроил ее в какой-нибудь в журнал? Вы ведь умеете писать. Эти дивные любовные письма...

Она нетерпеливо мотнула головой:

- Нет, нет и нет!

- Почему "нет"?

- Я, мосье, могу писать любовные письма, прекрасные любовные письма. Но больше ничего. Вот как мой бедный Пьер умел только любить, но не умел рисовать. Нет и нет, я никогда бы не сумела записать эту историю. Это обязаны сделать вы, вы!

- Но если я запишу вашу историю, мне придется изменить имена и место действия.

- Это еще почему? - возмутилась она.

- Да потому, что я не хочу, чтобы мосье Аласян подал на меня в суд. И еще я хочу защитить других людей.

- Аласян проиграет дело в суде. Я рассказала вам чистую правду. У меня есть свидетели, двое служащих Аласяна, которых он уволил. Они готовы давать показания под присягой. Только начать дело должен кто-нибудь другой. И этот другой - вы, мосье Руайан! Мосье, обещайте же мне написать эту историю! Не то вы меня очень разочаруете! Не то вы коварно пробрались сюда... неизвестно почему. А вы и в самом деле писатель? Вы что вообще написали, мосье Руайан?

Ситуация становилась неприятной.

Я сказал:

- Я напишу вашу историю, мадам Мондрагон.

- С настоящими именами и названиями?

- С настоящими именами и названиями, - отвечал я, решив про себя все так зашифровать, чтобы это не навредило мне, разумеется, в том случае, если я когда-нибудь - поди угадай заранее - решу об этом написать.

Она вскочила с места и прежде, чем я мог этому помешать, поцеловала мою руку.

- Мадам Мондрагон! - Я тоже вскочил. - Не делайте этого!

- Я вам так признательна, мосье Руайан, так признательна. Поистине, есть Бог на небе! А Бог справедлив. И этот старый негодяй Аласян понесет заслуженную кару... Вы когда начнете писать, мосье? Когда вы начнете?

Я почувствовал, что чем раньше уйду, тем для меня будет лучше.

- Скоро, мадам Мондрагон, мне надо сперва закончить одну важную работу, а потом...

- Да-да, потом, потом... Замечательно! У вас теперь есть две версии, версия миссис Коллинз и моя. И это будет опубликовано в журнале?

- Да, мадам.

- А в каком?

- В "Пари-матч".

- Это прекрасно. Этот журнал читает вся Франция, его выкладывают и в магазине у Аласяна. - Она засмеялась. - То-то он обрадуется, как вы думаете?

- Да, - ответил я.

- Может он от злости и вовсе сдохнет, - добавила она, - для меня это будет самый прекрасный день в моей жизни.

С меня было довольно. Я направился к дверям. Она последовала за мной. И по дороге сказала:

- Можете оставить себе открытку миссис Коллинз.

В огромном белом зале мы спустились по ступеням широкой лестницы прямо к выходу.

- У меня еще полно открыток для писем, - сказала она, - я должна испытывать вечную благодарность к Пьеру за то, что он снабдил меня таким запасом. Понимаете, какая забавная история: я с этими шаблонами управиться не могу. Мне бы в жизни не нарисовать такое деревце. Любой ребенок это смог бы, а вот я - нет.

Мы вышли за ворота. Улица была пустынна. Вдалеке лаяла собака.

- Вы обещали мне написать эту историю, мосье Руайан, - сказала она, подумайте об этом.

- Да, - ответил я, - буду помнить. А заодно вас, мадам Мондрагон.

- Это еще что значит?

- То, что делали и продолжаете делать вы, незаконно. Вас за это накажут. Может, все-таки, зашифровать имена?

Это была моя последняя попытка.

- Никоим образом! Все должно быть названо своими именами. Прежде всего этот бандит Аласян.

- Но сами-то вы, мадам...

- Что "я"?

- Если вас и в самом деле осудят...

- Ах, мы все так быстро стареем... Вы даже и не представляете, сколько из этих дам уже умерло. За ними последуют другие... будем надеяться, что очень скоро и я.

- Вы не должны так говорить, - ответил я.

- Пьер умер, - сказала она, - без Пьера это не жизнь. Осудят? Накажут? Меня? Господи, как мне все это безразлично, слов нет, до чего безразлично! Я все равно умру, как умирают все, хоть наказанная, хоть ненаказанная. Но сперва я хочу дожить до того дня, когда Рубен Аласян будет уничтожен... да-да, уничтожен. А тогда пусть смерть приходит и за мной...

Голос ее становился все глуше. И вдруг - зрелище было поистине фантастическим - уродливое, трагическое лицо Марии Мондрагон при слабом свете, который падал из нескольких освещенных окон в темноту, на нас, вдруг стало цветущим и соблазнительным, будто лицо хорошенькой, молодой девушки, какой она была в свое время. И голос ее звучал тепло и нежно, когда она сказала:

- И пусть даже у него было много женщин, сто, двести... за всю свою жизнь он любил только одну - меня. Это я была его Аннабел Ли.