– Дело, конечно, ваше, но любить его как своего я не буду.
– Да зачем вам эта канитель с усыновлением? Живите для себя, делайте карьеру. Вот придумали, тоже, из детдома. Чужой же совсем! А если от алкашей? Или наследственность? – Иван Иванович, редчайший случай, супругу поддержал.
«У меня своя наследственность – всем наследственностям наследственность», – подумал Пашка. Но сильно не расстроился, видимо, не очень-то и хотел.
Пес Минька был единственной его искренней привязанностью. Он всегда сам гулял с собакой. Марина частенько издалека наблюдала, как по ту сторону речки-вонючки, протекавшей у их двора, огромный кобель-медалист, высунув на бок красный язык, тянет за собой еле поспевающего, семенящего Пашку с палкой в руках. Зрелище было то еще. Набранный к шестидесяти годам приличный излишек веса мешал Пашке резвиться наравне со псом. Но он по-честному занимался с собакой, и Минька на всех выставках занимал призовые места, не говоря уж о том, что все девочки-ротвейлерши мечтали родить Миньке детей. По паспорту он был Лорд Мистико, а Минькой – для своих. Минька прожил двенадцать лет. За эти годы к Пашке с Леной прибились еще две маленькие потешные дворняги – Бинго и Антей. Лена всегда гуляла с малышами, а Пашка – с Лордом Минькой. Помимо забот о своих собаках она каждый день готовила и носила еду без перерывов щенившейся суке, которая устроила для своих щенков гнездо под мостом, около трубы теплотрассы. Иногда щенков умудрялись пристраивать с Лениной помощью; она очень любила своих и безумно жалела бездомных тварей. Лена много раз хотела развестись, но так и не смогла на это решиться. Она жила своей любимой работой и надеждой исправить Пашку. Пашка жил собаками, водкой и надеждой повесить всех жуликов и воров.
– Дали бы ружье, всех бы, на хрен, расстрелял! И ни одного черного бы не оставил!
– Да чем же они тебе лично помешали? – Лена была миролюбива и терпелива ко всему происходящему в стране, мире и своей семье.
– А тем!
– Ну чем? Паша, чем?
– А ничем! Б…ь, понаехали! Так тебе, скотина, и надо! – злорадствовал Пашка, увидев несчастного водителя, растерянно стоявшего у своей разбитой в аварии машины. – Не умеешь ездить, сиди, сука, дома!
– Да он-то причем? Не его же вина?! Тебе что, его совсем не жалко? А если б ты так попал? – Лена искренне возмущалась равнодушием мужа.
– Какое, на х…, жалко?! Понакупили прав, собаки! Буржуи, олигархи, разворовали страну, б…ь!
– Паша, да причем тут страна? Мужика какой-то нахал на иномарке подрезал. Олигархи его, что ли, твои подрезали?
– Да пошли все на…! И ты туда же!
Так заканчивались все семейные разговоры.
Они ни разу не были вместе в отпуске, в последние годы вместе не ходили в гости. Друзья сначала их приглашали, но Пашка напивался и начинал всех обижать, невзирая на лица. Лене было очень стыдно, и все чаще она стала отказываться от приглашений, а потом друзья и вовсе перестали их вспоминать, планируя дружеские посиделки. Все праздники Лена проводила у Нины, своей старшей сестры. В отличие от ее семьи, семья Нины была образцово-показательной, дружной, крепкой и вечной. Муж Нины по молодости сильно пил, но смог бросить сам, без всяких кодировок и торпед. Мужик сказал – мужик сделал. Лена не переставала ставить Василия в пример, чем доводила до исступления и без того до предела раздраженного Пашку.
– Пошла ты на …!
Вот и весь пример.
Выпивая, Пашка доходил до двух стадий. Когда он пил и был весел, он начинал вдруг разговаривать по-немецки, причем языка не знал вовсе, и тщательно произносившееся с хорошим немецким акцентом «унх цвайден зи ахтунг ауф дитрих ди шольц» говорило о средней степени потребленного напитка.
«Лен, Пашка сегодня немец или херувимчик?» – что означало: трезвый или нет?
Вторая стадия… Страшно вспоминать. Ленка ставила примочки на синяки и собирала остатки переломанной мебели. Вызывала «скорую» для умирающего Пашки, и его, абсолютно бесчувственного, соседи помогали загружать в машину. Два-три дня он отмокал, молчал. Ему было очень плохо и иногда совсем не хотелось жить. Но он вспоминал Ольгу, родительское горе по ней, и остатки совести заставляли гнать малодушие.
Зависимость от отца в молодости, точнее, нежелание быть самостоятельным и стремление жить на всем готовом, его житейская несостоятельность в зрелости, патологическая лень и равнодушие, в конце концов, привели Пашку к тому душевному состоянию, из которого он очень хотел бы выбраться, но уже не мог. Ее величество гордыня полноправно властвовала в его душе. В светлые минуты терзания совести Пашка разговаривал с Мариной, жаловался, что очень устал – от всего и от всех.
Ленин звонок раздался поздно вечером.
– Марина, слушай, Паша что-то задумал! Он три дня пил, сегодня с утра собрался куда-то, со мной не разговаривает! На работе его ищут.
– В смысле?
– Я сейчас пришла с работы, дома на кухне, на столе, записка, – Лена взволнованным голосом прочла: «Прости меня, я очень устал, так больше не могу. Не ищите меня». – Марина, надо что-то делать! Поехали!
– Куда поехали? В гараже была?
– Была, машины нет.
– На даче?
– Нет, надо до дач съездить!
– Ты давай бери такси, езжай до дачи, родителям пока не говори ничего. А ты ему звонила?
– Он трубку не берет. Он точно что-нибудь с собой сделает!
– Успокойся, раньше времени не кипятись. Сейчас попробую разнюхать.
Марина набрала номер мобильного Пашки. Гудки. Телефон в зоне действия сети. Марина периодически повторяла набор.
– Да! – неожиданно раздалось на том конце.
– Пашка, ты где? С тобой все в порядке? Ленка тебя потеряла!
– Я в Турции, Маринка!
– Паша, ты больной?! Ленка на уши всех поставила! Мы с ума сходим! В какой Турции?! Что ты там делаешь?!
– В пятизвездочный отель устраиваюсь! – радостно кричал Пашка.
«Да-а, ну, он явно не вены резать туда поехал». Марина не знала, как реагировать.
– Какой отель, а работа? А Ленка?
– А я их всех послал! И работу, и Ленку!
«Надо Ленке звонить».
– Лена! Нашелся твой клоун.
– Что с ним, он где? – с тревогой выдохнула Лена.
– Да нормально с ним все. Ты только не убей его, когда приедет, он загорать полетел в Турцию.
– Как загорать? В какую Турцию? На чем? Когда?
– Ну, на самолете, наверное, если за день управился. Бедная ты, Ленка. Не дай бог кому такое счастье. Давай спать ложись. Деньги-то у него откуда?
– На ремонт дачи копили.
Вернувшись с курорта заметно отдохнувшим, без копейки денег, Пашка пытался пробудить свою совесть.
– Я подонок. Как меня земля носит?
– Пашка, пить завязывай! Жалко же тебя, откуда здоровья столько? Море водки, наверное, за жизнь выжрал. Ленке весь мозг вынес, плачет постоянно, пожалел бы и ее, и себя. Родителей, в конце концов!
– Да знаю я, Маринка, говно я.
– Оттого, что ты знаешь, людям не легче, хоть мать с отцом пожалей!
Пашка с Мариной сидели во дворе, на скамье у подъезда. Он тяжело молчал, опустив голову. Думал.
– Пойду я, – сказал Пашка, подумав. И пошел в ларек за полуторалитровкой пива.
«Да-а, тяжелый случай, – подумала Маринка, – горбатого могила исправит».
– А не надо было ему маленькому жопу целовать! – Иван Иванович придерживался мнения, что во всем виновата мать. – Сюсюкалась с ним, до двадцати лет подтирала, теперь расхлебывай!
– А, ищ-що! Я виновата, конечно, кому ж еще! Пока ты водку жрал с журналисточками, я их одна троих тащила, а теперь я виновата! Ничо-ничо, бог не Антошка, видит немножко! Отольются кошке мышкины слезы!
– Не Антошка, понимаешь… Я работал! Я всю жизнь пахал на семью! Кто вас содержал?! Вы бы без меня дерьмо жрали!
– Нужна мне твоя «содержал»! Лучше дерьмо жрать, чем то терпеть, ЧТО я всю жизнь терплю!
И понесло-о-сь…
***
Беспредельный эгоизм на благоприятной почве родительской вседозволенности приносил свои сочные плоды. Марина не считалась ни с чьим мнением – ни родителей, ни брата, ни сестры, ни учителей. В школе проблем не было, училась она хорошо, вяло участвовала в жизни класса, была умеренной активисткой, безыдейной комсомолкой, не спортсменкой. Марина не умела проигрывать, ее позиция была единственно правильной. Она спорила до кровной обиды, доказывая что-либо оппоненту, даже не будучи до конца уверенной в своей правоте. Маринка часто грустила без причины, раздражалась и стала плаксивой, дочкины перепады настроения, от слез до дурашливого смеха, настораживали мать. Дочь была скрытной, поэтому Тамара Николаевна не могла заподозрить, что неудачный опыт первой любви был причиной ее эмоциональных метаний.
