«Женя Михайлова. Кареглазая, коренастая, длинноволосая крашеная блондинка с очень миловидным лицом и матовой чистой кожей. Навряд ли, грубовата для рафинированного Димочки. Походка широкая, размашистая, чуть бочком. Фигура никакая, совершенно плоскогрудая, без талии, но ноги красивые. Явный лидер и в классе, и в компании. Свой парень. Нет, раздавит Димку.

Алла Челза. Среднего роста, темноволосая, с короткой стрижкой и огромными серыми глазами. Тихая, миловидная, ухоженная девочка, красивая, ладная фигурка, немного угловатая. Умненькая и спокойная. Пресновата для именинника, от скуки сдохнуть можно.

Лида Дрягина. Рыжая хохотушка, чуть полновата. Веснушек миллион! Вот уж с кем не соскучишься, так это с Дрягой! Она, вообще, умеет плакать? Или расстраиваться? Вряд ли. Но не Димкин типаж, явно. Они вместе как коромысло на принцессе, ну, в смысле, как принц с гармошкой. Не пара, короче.

Катя Лужина. Да, вот это явная соперница. Хочет быть манекенщицей и имеет для этого все необходимое. Гордая осанка, высокая. Длинные каштановые волосы, карие глаза, умопомрачительные ноги. Из очень хорошей семьи: мама – врач, папа – инженер. Она, конечно, мало говорит. Но зато как красиво молчит! Ей вообще говорить не надо, на нее можно просто смотреть. А грудь!“ – Марина обвела взглядом всех девчонок. „Да, грудь среди всех них есть только у Лужиной. Ну почему мне так не везет? Димка будет явно с Катькой. Воображала, глупая куропатка! Почему куропатка?.. Да потому, что глупая! Зато Димочка умный. Он умный. А она красивая. Вот и замечательная пара…». Настроение совсем упало. Марина не хотела уже ни шампанского, ни разговоров, ни игр в фанты. «Что толку играть в фанты с одним мальчиком? Глупость какая. Пусть играет со своей Катечкой во что хочет… Правда, еще осталась Ленка Фокина, но ей на Димку наплевать, она любит Сережку Алтарева, и у них все взаимно».

– Потанцуем? – Дима стоял около кресла Марины, протягивая ей руку.

Сердце Маринки зашлось. До самого кадыка.

«Интересно, у девочек есть кадык?».

– Потанцуем, конечно.

«Е се тю н екзист э па, – проникновенно пел Джо Дассен, – э муа пуркуа жекзистере…». Дима, с прозрачными, блестящими от выпитого шампанского глазами, обнимал безвольную от счастья Маринку за талию. Танцевать он не умел, и они неловко топтались в такт красивой музыке о любви, захмелевшие от свободы, вина и, каждый от своей, влюбленности.

– Ты что такая грустная сегодня?

– Да нет, нормально все.

– Тебе скучно, что ли?

– Да нет, не скучно. А тебе с нами не скучно? Пригласил бы пацанов.

– Не, мне некого приглашать.

– У тебя что, совсем нет друзей?

– Представь себе, нет.

– Да-а, тяжелый случай…

Музыка закончилась.

– Дим, проводи. Я домой.

– Что так рано?

– Спать хочу, проводи. До дверей.

– Я бы до дома проводил, но сама понимаешь, девчонок же не оставишь одних.

– Дим, я же сказала. До-две-рей!

Марина пошла в прихожую и неловко переобулась из туфелек в уличные сапоги. Она не любила переобуваться на людях. «Стоишь, как дура, жопой кверху или враскорячку!»

– Толмачева! Подожди меня, я с тобой! – Ленка Фокина стала собираться, – Димка, все было вкусно и здорово, родителям спасибо скажи, пирог – чума!

Марина, не оглядываясь, вышла. Она не сказала «спасибо» и «до свидания», она уже поняла, что никакого свидания у них не будет. Что Дима ее – самовлюбленный эгоист, ледышка и пижон.

– Марин, подожди, – невысокая Фокина догнала убитую подругу, – ты что, из-за Димки, да?

– Да пошел он! Ни два ни полтора! Сказал бы уже, а то водит за нос всех, придурок! Пуп земли!

– Так ты это… ты что, не знаешь ничего?

– А чего я должна знать? – Толмачева остановилась посреди дороги и посмотрела на Ленку в упор.

Фокина мялась, она не хотела добивать подругу.

– Сказала «а», говори «гэ».

– Да, гэ и скажу. Он, это… в общем, Димка Женьку любит уже давно…

– Михайлову?! Женьку?! Не может быть! Это же гром-баба!

– Да, уже все знают.

– А я почему не знаю?

– А ты конкретно не говорила, что Димку любишь, я и не говорила.

– Ну и где логика в твоем объяснении?

– Ну да… логики нет…

– А она?

– Что она?

– Да говори уже, что знаешь! Что ты, как эта!

– А она его отшила. Но около себя держит, не отпускает далеко, играет им, как кошка с мышкой. То приблизит, то отпустит. Он как паж у нее, любую прихоть выполняет. Она говорит: ты мне нравишься как друг. А девкам сказала, в Димке мужского начала нет. Слушай, я тебе ужасную вещь сейчас скажу, только ты никому, ладно?

– Ну?

– Она с ним переспала.

– Да ты что?! О-бал-деть! Женька?!

– Ага, ужас, правда?

– Ну, тогда все ясно с Димочкой. Учительница первая моя.

– Ну. Видите ли, в нем нет мужского начала. Видать, уже разбирается в мужских началах и концах.

Лена и Марина были девочками домашними и даже не думали начинать взрослую жизнь, не закончив школу. После школы Димкины родители развелись, так же культурно и с достоинством, как жили. Папа женился на женщине на тридцать лет младше себя, Димка с мамой уехали в Калугу, там он расписался с безликой Надюшей, родил дочь и назвал ее Женечкой. Еще много лет он писал и звонил Жене Михайловой. Через семь лет развелся в надежде быть с любимой рядом. Но Женя вышла замуж и создала обычную советскую семью, подурнела, располнела и так и не осчастливила Димку своим присутствием в его жизни.

Весь год Марина страдала и мучилась от неразделенной любви. Настроение менялось по нескольку раз на дню. Веселое возбуждение резко сменялось унынием. Тамара Николаевна с тревогой наблюдала за Маринкой, которая все чаще замыкалась, подолгу закрывалась в своей комнате, не пуская никого, кроме Оли. «Неужели и Маринка?..» – Тамара Николаевна старалась гнать от себя тягостные и страшные мысли. Дочь огрызалась, хамила, не стесняясь повышать на мать голос. Часто Марина замирала на кровати в позе эмбриона и, не шевелясь, часами лежала в бездействии, прокручивая в голове события жизни родителей, Ольгиной и своей, или целыми днями валялась на диване, болтая с подружками по телефону.

«Боже, за что мне это? – мысли Тамары Николаевны возвращались в прошлое. – Неужели и эта в деда?..»

***

Дед Иван в тридцатые-сороковые служил помощником прокурора. Арест его самого миновал, но, оставив службу по состоянию здоровья, Иван Петрович засел на чердак, сделав там рабочий кабинет, и целыми днями тихонько строчил математические формулы. Бабка Марины, Алевтина, его супруга, сокрушалась и радовалась одновременно. «Плохо, что так накрыло, да хорошо, что по-тихому». Тамара Николаевна, разбирая вещи на чердаке перед переездом с семьей в Северогорск, нашла несколько тетрадей, исписанных мелким каллиграфическим почерком с формулами, выводами, частями таблицы Менделеева, схемами и графиками. «Вообще, зря, – думала Маринка, – родичи заподозрили деда в „ку-ку“, им бы все эти тетрадки какому ученому отдать на дешифровку, а вдруг дед какое открытие совершил?!». Маринка очень гордилась своим дедом, и особенно тем, что он служил в прокуратуре. Что такое ГУЛАГ, репрессии и реальная диктатура пролетариата, от Марины в семье тщательно скрывали. Ни-ни, ни слова ни пол-слова. О правительстве и вожде – только с уважением и верой в светлое коммунистическое будущее. Поэтому, когда Марина уже работала в магазине, она, хвастаясь сослуживицам своей послереволюционной родословной, совсем не понимала недоуменных переглядов женщин типа «дура совсем?».

– Да ты что, действительно ничего о лагерях не знаешь?

– Ну, знаю! Сажали контру, в школе проходили.

– Марина, ты того? Или прикидываешься?! Какую контру?! У нас вся страна была ла-ге-рем! – Лида Ильинская, старший продавец, не знала, верить Маринке или та придуривается. – Моих обоих дедов посадили, одного расстреляли! Нет ни одной семьи, которой не коснулось бы это вселенское горе, эти чудовищные репрессии! А ты дедом своим хвалишься?! Подумай, скольких он посадил! Скольких на расстрел послал!