IV

Когда в садах у подножия холма Фьезоле, на полдороге между Флоренцией и Фьезоле, в тех самых садах, где любили петь еще во времена Бокаччо Памфило и Фьяметта,27 кончился слишком солнечный день и наступила светлая ночь, Симиана, Титир, Менальк, Натанаэль, Елена, Алкид и другие были вместе.

Перекусив лишь сладостями, которые зной позволил нам съесть на террасе, мы вышли в аллеи и теперь под впечатлением музыки бродили среди лавров и дубов, ожидая часа, когда можно будет растянуться на траве и отдохнуть возле прудов, которые приютила зеленая дубовая роща.

Я переходил от одной группы к другой и, слыша лишь обрывки разговоров, понял, что все говорили о любви.

- Всякое наслаждение, - говорил Элифас, - благо, и оно должно излиться.

- Но всякое - не для всякого, - отвечал Тибулл, - нужно выбирать.

Поодаль Теренций рассказывал Федру и Баширу:

- Я любил девочку из племени кабилов, с черной кожей и совершенным телом, едва созревшую. Озорство подростка во время близости сочеталось в ней с опытностью зрелой женщины, что обескураживало меня. Она была тоской моих дней и усладой моих ночей.

И Симиана с Гиласом:

- Это маленький плод, который часто просит, чтобы его съели.

Гилас пел:

- Бывают маленькие радости на обочинах наших дорог, эти терпкие украденные плоды подчас желаннее самых сладких.

На траве возле воды мы сели:

...пение ночной птицы неподалеку от меня в какой-то момент занимало меня больше, чем их речи; когда я снова прислушался, Гилас рассказывал:

...И у каждого из моих чувств были свои желания. Когда я хотел вернуться к себе, я находил своих слуг и служанок за моим столом, и для меня уже не оставалось даже крохотного пространства, чтобы присесть. Место счастья было занято Жаждой; другие жажды оспаривали у нее это лучшее место. Весь стол был в постоянной вражде, но чуть что - они объединялись против меня. Стоило мне приблизиться к столу, как они все шли на меня, уже пьяные, они гнались за мной, выталкивали наружу; и я снова выходил, чтобы собирать для них гроздья.

Желания! Прекрасные желания! Я принесу вам раздавленные гроздья; я снова наполню ваши огромные чаши; но дайте мне вернуться в свое жилище - и пусть, когда вы уснете, опьяненные, я смогу увенчать себя порфирой и плющом, - скрыть тревогу на лице короной из плюща.

Я сам почувствовал себя опьяненным и не мог больше внимательно слушать; через мгновение, когда птица смолкла, ночь показалась такой беззвучной, словно я был ее единственный свидетель; еще через мгновение мне показалось, что отовсюду брызнули голоса, которые смешались с голосами нашего многочисленного общества:

- Нам тоже, нам тоже, - говорили они, - ведома мучительная тоска души.

Желания не давали нам спокойно работать.

- ...Этим летом у всех моих желаний была жажда. Казалось, что они пересекали пустыню за пустыней.

Но я отказывался напоить их,

Зная, что они помешаны на питье.

(Были грозди, где спало забвенье, были те, где лакомились пчелы, были те, где задержалось солнце.)

Каждый вечер желанье сидит у меня в изголовье,

Каждое утро я вновь нахожу его там.

Ночь напролет бессонно оно во мне.

Я ходьбой утомить его долго пытался;

Но устало лишь тело мое.

Теперь поет Клеодализа

ПЕСНЮ ВСЕХ СВОИХ ЖЕЛАНИЙ

Я не знаю, о чем я мечтала ночью.

Когда я проснулась, желанья мои

Сгорали от жажды.

Казалось, во сне они шли по пустыне.

Между тоской и желанием

Мечется наша тревога.

Желания! Неужели уставать не умеете вы?

О! О! О! Наслаждение быстро проходит,

Оно очень скоро пройдет.

Я знаю, увы, как продлить мне свои страданья

Но, как приручить удовольствие, мне неизвестно.

Между желанием и тоской

Мечется наша тревога.

И все человечество видится мне больным, который ложится в постель, чтобы выспаться, - который ищет покоя и не находит даже сна.

Наши желания уже пересекли континенты,

Они никогда не смогут насытиться.

И вся природа томится

Между жаждой покоя и жаждою наслаждения.

От отчаянья мы кричали

В пустынях своих жилищ.

Мы поднялись на башни,

Откуда видна лишь ночь.

Собаки, мы выли от боли

По берегам высохших рек;

Львы, мы рычали в саванне;

Верблюдицы, мы щипали

Серые водоросли шоттов,

Высасывая сок из полых стеблей,

Ибо в пустыне всегда

Не хватает воды.

Ласточки, мы летели, лишенные корма,

Над бескрайним пространством морей.

Саранча, мы пожирали все,

Чтобы прокормить себя.

Трава, мы дрожали от бури;

Облака, мы бежали от ветра.

О! Ради великого покоя я желала спасительной смерти; и чтобы наконец мое желание, иссякнув, перестало питаться новым переселением душ. Желание, я тащила тебя по дорогам, я исчерпывала тебя в полях; я поила тебя допьяна в больших городах и не могла утолить твою жажду; я купала тебя в лунных ночах, я выгуливала тебя повсюду; я баюкала тебя на воде; я хотела усыпить тебя на волнах... Желание! Желание! Что же мне сделать для тебя? Чего ты хочешь еще? Неужели же ты никогда не устанешь?

Луна показалась между ветками дубов, такая же, как всегда, но прекрасная, как всегда. Теперь они разговаривали, разбившись на группы; и я слышал лишь отдельные фразы; мне показалось, что каждый говорил другим о любви, не заботясь о том, чтобы быть услышанным.

Потом разговоры стали стихать, луна скрылась за стволами широких дубов; они остались лежать друг подле друга на траве, слушая и не понимая больше запоздавших говорунов и говоруний, приглушенные голоса которых доносились до нас, лишь смешавшись с шепотом ручья на мху.

Симиана, встав, сплела венок из плюща, и я почувствовал запах сорванных листьев. Елена распустила волосы, которые упали ей на платье, а Рашель ушла собирать влагу со мха, чтобы промыть глаза перед сном.

Даже лунный свет исчез. Я продолжал лежать, утомленный прелестью и пьяный от печали. Я не говорил о любви. Я ждал утра, чтобы уйти и бежать куда глаза глядят по случайным дорогам. Мой усталый ум уже давно дремал. Я спал несколько часов, потом, когда рассвело, я ушел.

КНИГА ПЯТАЯ

I

Дождливая земля Нормандии

покоренная равнина.