Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Правда, в этот момент я подумала, что сегодня я действительно уезжаю и, может быть, очень не скоро увижу Юстика. И может быть, даже никогда. "Ни-ко-гда", - нараспев сказала я про себя, мельком взглянула на Юстика, и мне стало жаль, что я уезжаю. И еще мне показалось странным, что я знаю Юстика всего один день. Неужели его не было позавчера, неделю, месяц назад?

- Хорошо, - сказала я, - можешь мне писать.

- Спасибо, - ответил Юстик и улыбнулся. - А твои родители? Они не будут тебя ругать?

- За моих можешь не беспокоиться.

- Тогда я буду писать тебе каждый день, - сказал Юстик.

Мы почему-то остановились и посмотрели друг на друга. Я поднялась на цыпочки, и моя макушка уперлась ему в подбородок, и я глупо рассмеялась. Подняла голову кверху и стала кружиться, и деревья мелькали у меня перед глазами.

Потом мы долго гуляли, и я сняла его на пленку, чтобы продемонстрировать его бабушке, маме, и девчонкам из своего класса, и некоторым ребятам, между прочим, тоже. Пусть полюбуются, какие бывают великаны.

Когда я вспомнила про бабушку и маму, я тут же, конечно, вспомнила про папу и сказала:

- Кстати, Юстик, ты не ответил на мой вопрос. Почему твои родители избегают разговоров о прошлом?

- Мама не любит. Она говорит, что это страшно, - ответил Юстик, - и лучше об этом забыть.

- Как забыть, - меня прямо подбросило на месте от возмущения, - когда это было! Ты знаешь, например, что Грёлих до сих пор преспокойно проживает в Нюрнберге. И Хельмут, конечно, тоже. И у них совершенно не болит голова от того, что по их вине погибло столько людей. А ты говоришь - забыть. - Я представила себе этого Грёлиха, и Юстик мне уже не показался таким прекрасным. - Вот что бы ты сделал, - спросила я, - если бы перед тобой появились Грёлихи?

- Не знаю, - ответил Юстик.

- Не знаешь?! А я бы... я бы... плюнула в их толстые рожи.

- А если они худые?

Он еще смеется в такую минуту!

- Значит, в худые рожи, - сказала я. - Но ничего, не беспокойся, скоро мой папа покажет их всему миру. Он поедет в Западную Германию и снимет про них фильм. Покажет, как они сейчас там припеваючи живут. И не только Грёлихи. У него целый список заготовлен. Папа мне про одного такого рассказывал. Он был собаководом в лагере смерти в Треблинке. Он там держал собак, которых науськивал на людей. Особенно он любил "охотиться" на детей. Наметит жертву, велит ей бежать, а потом спускает собак. А теперь он развел псарню карликовых пуделей для продажи. Папа его видел на собачьей выставке в Лондоне. А в Треблинке немцы убили семьсот тысяч людей.

Я замолчала. От этого рассказа мне самой стало неуютно и страшно.

- А зачем твой отец будет снимать такой фильм? - спросил Юстик.

- Это цель его жизни, - ответила я. - А ты? Неужели тебе это безразлично? "Мама говорит - страшно, мама говорит - страшно"! передразнила я. - А у тебя своя голова есть на плечах или нет? В твоем доме жили люди, которые погибли. Их убили Грёлихи. Они сидели на тех же стульях, на которых ты сидишь каждый день, ходили по тем же комнатам. Они страдали, боролись. И все это было в твоем доме. А ты ничего о них не знаешь. Ничего!

Юстик снова промолчал. Только мне показалось, что я его немного переубедила.

- Например, какие у Эмильки были волосы, глаза, голос? Или каким был этот священник, он ведь твой дедушка. Вероятно, смелый, хотя верил во всякую чепуху, - сказала я. - Мы так мечтали о встрече с твоим отцом... Может быть, ты поговоришь со своими родителями?

- О чем? - спросил Юстик.

- О том, чтобы они не избегали разговоров, - сказала я. - Понимаешь, в жизни моего папы это занимает особое место. Ну, в общем, ему просто это необходимо. Он хочет об этом знать все-все.

- Я не знаю, - промямлил Юстик.

- Ах, ты не знаешь! - крикнула я. - А я-то думала, что имею дело с настоящим человеком! Ну и не надо. - Повернулась, чтобы убежать, но поскользнулась на листьях и упала.

Юстик подскочил, чтобы помочь мне подняться, но я ударила его по руке и крикнула, чтобы он не смел ко мне прикасаться и что пусть лучше держится за мамину юбку, и еще я крикнула, чтобы он не писал мне никаких писем.

- Ты защищаешь своего отца, хочешь, чтобы ему было лучше, - сказал вдруг Юстик, - а я - своих.

- Неправда, я за справедливость. - Я встала, и мы снова стояли друг против друга, только теперь я его ненавидела.

Мне стало даже противно, что я только что кокетничала с ним и позволила ему дотронуться до своей руки. Искала, искала и нашла, нечего сказать! Да все наши мальчишки в тысячу, в миллион раз лучше его.

Повернулась и побежала.

Минут двадцать я бегала по этому проклятому пустынному парку и никак не могла найти выход, все аллеи приводили меня в тупик. Один раз я даже хотела кликнуть Юстика, но вовремя опомнилась и, не сходя с места, дала себе слово навсегда вычеркнуть из памяти его имя. После этого мне стало полегче, и я перелезла через железную изгородь.

Я еще не знала, что сделаю, но после разговора с Юстиком была готова на все. Твердо решила заставить их заговорить. Я была даже уверена в большем - в том, что если они разговорятся, то, может быть, удастся узнать что-нибудь о предательстве. Но самое главное было, конечно, не в этом. Папа мой очень любит своих друзей и всегда тяжело переживал, когда ему приходилось их терять. Однажды он снял странную картину. Про пьяниц. Приходил в маленькое кафе в парке "Сокольники" и снимал. Туда изо дня в день ходили одни и те же пьяницы. Иногда их оттуда уводили в милицию, иногда за ними приходили жены, а за одним все время приходила дочь, девочка лет двенадцати, и тащила чуть ли не на себе домой. Я это все видела в папином фильме. В общем, хорошенького мало. Камеру папа держал в авоське, чтобы никто не знал, что он снимает. Это называется "снимать скрытой камерой". А потом этот фильм на студии не приняли, и папин ближайший товарищ, который сначала хвалил фильм и говорил, что это необходимо показывать всем, вдруг взял и проголосовал против. Из-за осторожности. Папа потом неделю не спал. Нет, не из-за фильма, а из-за своего бывшего друга. А Бачулиса он тоже считал другом и гордился им. Всю дорогу хвастал, какой он был храбрый и какой он был добрый. А тут оказалось наоборот.

Когда я подбежала к дому, я уже все придумала. Решила пробраться на чердак, который они так усиленно охраняли, и посмотреть, что там делается. А в поезде на обратном пути рассказать об этом папе, - все-таки что-то. Поэтому я не пошла в дверь, а заглянула сначала в окно. В комнате сидел в одиночестве Бачулис. Вот досада. А на столе все было готово к торжественному обеду. Я присела на корточки, чтобы обдумать, как мне незаметно пробраться на чердак. Надо было торопиться, а то вот-вот соберутся все и тогда мне ничего не удастся сделать.

Снова выглянула. Он сидел на прежнем месте и в прежней позе. Совершенно ясно, что он о чем-то думал.

- Дядя Миколас, - нарочно громко сказала я, - можно, я влезу в окно?

Бачулис вздрогнул от неожиданности, потом сказал:

- Влезай.

Я влезла, положила камеру на пол около дивана.

- Дядя Миколас, а вы не знаете, где папа?

Он снова вздрогнул - вероятно, уже забыл о том, что я в комнате, ответил, что не знает. Тогда я спросила его, когда он приедет к нам в Москву, и был ли он в этом году на море, и купался ли, а то ведь говорят, что в Балтийском море очень холодная вода. Правду ли говорят, что когда люди чихают, то у них прочищаются легкие? И как это они прочищаются?

Наконец Бачулис не выдержал и вышел в соседнюю комнату, а я, не теряя ни минуты, осторожно стала подниматься по лестнице на чердак. Даля возилась на кухне, шумно перекладывая кастрюли. Она услышала мои шаги и крикнула: "Миколас, это ты?", - я не ответила, и поняла, что она сейчас выйдет в прихожую, и торопливо шмыгнула в чердачную дверь.

Теперь я спокойно могла оглядеться. Я оказалась в маленькой прихожей. Из нее я попала в комнатку. Передо мной стоял... Юстик. Сначала я слегка струсила, потому что увидела какого-то человека, но не узнала его. А потом, когда узнала, чуть не заплакала от злости.

12
{"b":"45814","o":1}