Наверняка из-за этого Альбатроса все и началось, то воскресное побоище. До сих пор боши верили, что пятеро - осужденные, что они безоружны. Но под снегом можно было найти что угодно. Эскимос обнаружил гранату и воспользовался ею.
С этой минуты и до двух пополудни шла перестрелка, несколько человек были убиты, но потом все стихло, стали слышны скрежещущие гусеницы их зловещих танков. И тут в дыму взрывов мы вдруг увидели, как из снега возникла фигура марсельца по прозвищу Уголовник. Повернувшись в сторону немецкой траншеи, он заорал: "Я сдаюсь! Не стреляйте!" или что-то в этом духе. Я расслышал, как один из ротных капралов - Тувенель - воскликнул: "Уймись, падла несчастная! Ну, он меня достал, теперь я его поимею!" Я не любил этого капрала, от него вечно доставалось солдатам. Ему было трудно промахнуться с расстояния в шестьдесят метров. Прежде чем кто-то успел вмешаться, он разнес башку марсельца вдребезги. На другой день, когда все было кончено, самый первый по чину из оставшихся в живых, старший сержант Фавар, спросил, почему он так поступил, и капо Тувенель ему ответил: "Накануне, когда все было тихо, мы слышали, как этот негодяй обещал бошам, если они пропустят его через заграждения и хорошо к нему отнесутся, рассказать, сколько нас, о местоположении телефона и где скрыты пулеметы". Не знаю, может быть, и так.
Вот как они все погибли. Потом по нашей передовой стала бить немецкая артиллерия крупного калибра, не брезгуя при этом и своими. Чтобы освещать местность, ракеты запускались издалека, тогда мы поняли, что боши давно ушли с передовой. Капитан Фавурье приказал отойти и нам. Унося троих убитых, в том числе лейтенанта Эстранжена и, вероятно, с десяток раненых, мы поспешили оставить Бинго. Я занимался ранеными, и, когда вернулся назад, может, через полчаса, две наши роты уже перебрались вперед метров на триста восточнее Бинго. Немецкие снаряды падали по-прежнему, но не так плотно, как на Бинго. Тогда капитан Фавурье сказал: "Надо сблизиться с ними. Эти подонки будут бить до тех пор, пока мы не окажемся рядом с их засранными задницами". Вот мы и двинулись двумя эшелонами вперед.
Первую траншею бошей мы взяли без потерь. Во второй тевтонцы оставили для виду с полдюжины смертников, в том числе фельдфебеля. Двоих мы убили, остальные сдались. Когда я там оказался, Язва уже повел первый эшелон еще дальше метров на двести во фланг, обходя холм, с которого не переставая били пулеметы, оставляя следы на снегу. Рядом были только развалины фермы, ставшие нашим единственным убежищем. Потом нас стали поливать огнем из "максимов".
Мне не хочется вспоминать об этом, мадемуазель Матильда, и тем более рассказывать. Да и к чему? Скажу только одно: чтобы овладеть этой поганой траншеей, потребовался целый день, а около холма мы оставили убитыми и ранеными более ста человек, еще одного лейтенанта и капитана Фавурье. Вместе с товарищами я был свидетелем его агонии. Он спросил меня почему-то, сирота ли я. Я ответил "да", и давно. Он сказал: "Я так и думал". И добавил: "Постарайся остаться ординарцем. Меньше неприятностей схлопочешь". Позвал старшего сержанта Фавара, взявшего на себя командование тем, что осталось от наших двух рот. Я слышал, как он сказал ему, что думает про командира батальона, майора Лавруйя, которого прозвали Трусом, и еще что-то относительно приказа, полученного тем до начала атаки и хранившегося у Труса. Заметив, что его слышат много людей, он велел нам пойти куда-нибудь подальше и надраться. Он был ранен в живот. Потом его унесли санитары. Он умер по дороге в санчасть.
С двумя товарищами я всю ночь курсировал туда-сюда, чтобы принести воды и французскую или немецкую жратву, какую удавалось раздобыть. К утру канонада стихла. Пошел снег. Парни просили курева и спиртного. Я сказал им, как обычно, что убью отца и мать, но раздобуду им это, и тут только внезапно понял смысл вопроса славного капитана Язвы. И теперь, когда мне случается эту поговорку употребить, я всегда вспоминаю капитана, и мне кажется, что по-настоящему я осиротел после его смерти.
Около полудня на передовой нас сменили ньюфаундлендцы. За ними подошли шотландцы в юбках и кожаных передниках, а англичане и ирландцы, прибыв из тыла, сменили всех остальных.
В тот понедельник вечером, сбегав на кухню, я принес супу старшему сержанту Фавару и капралам, которые были заняты составлением отчета о потерях. Тут-то я и узнал, что осужденные были исключены из списка потерь нашего батальона 6 января и приписаны к тем, кто погиб в бою. Капралу Шардоло это явно не понравилось, он сказал, что это дурно пахнет. Старший сержант, вероятно, думал так же, он ответил, что приказ есть приказ и что у Труса есть основания для этого, ничего не попишешь.
Много лет спустя, думая о Селестене Пу - что с ней случается всякий раз, когда она вспоминает свою молодость, - Матильда видит его светлую шевелюру и большие розовые круги под глазами. Именно таким он выглядел в тот августовский воскресный день, когда появился в "МЛМ". Вся остальная часть его лица была покрыта густым слоем пыли. Он мчался всю ночь, день и снова ночь, почти без отдыха, еды, останавливаясь лишь у деревенских колодцев, чтобы утолить жажду, с единственной целью поскорее добраться до нее. Телеграмма с известием о его приезде пришла только на другой день:
"Обнаружил единственную вошь [тут игра слов: le pou (пу) по-французски означает "вошь"], оставшуюся после войны, которая, вас интересует ТЧК посылаю его к вам с надеждой на милость Божью и мотор "триумф" ТЧК счет на оплату расходов, естественно, будет послан. Подпись: Жермен Пир".
Через несколько дней этот милейший человек без всякого намека на тщеславие рассказывал ей, как обнаружил дичь, за которой охотился столько лет.
Одна амазонка из его друзей, какое-то время даже находившаяся с ним не просто в дружеских отношениях, вздумала на своей машине навестить супруга в Сен-Кентене. В Компьенском лесу у нее прокололась шина. Не желая пачкать перчатки, она стала кого-нибудь ждать. Возвращавшийся домой огородник сменил ей колесо. Она тотчас устремилась вперед. Но при выезде из леса сдала и запаска. К счастью, она была в населенном пункте, где ей сказали, что ближайший гараж находится в семи километрах по дороге в Нуайон. Девиз у дамы следующий: "То, что может сделать мужчина, могу и я". И она пешком отправляется в гараж, куда добирается усталая, разбитая и почти без ног. К счастью, ее встречает славный молодой парень. Приносит ей стул и стакан воды. Увы, хозяина нет на месте, а покрышками они не торгуют. Если бы кто-нибудь заменил его на заправке, молодой человек поклялся, что убил бы отца и мать, но сделал бы все, чтобы она смогла уехать на четырех колесах еще до конца дня. Впрочем, он думает, что ему не придется остаться сиротой.
