Я отодвинулся поближе к стволу и вжался в более безопасное разветвление под темной кроной листьев.
Начинало светать… Я потянулся… Расправил одеревеневшие, скрюченные пальцы… Крылья насквозь промокли, затекли, онемели… Я махал крыльями, подпрыгивая на месте,— сушил перья, стоя на гибкой ветке жасмина.
Где Дов? Где Пик? Где мои сестры и братья? Где гнездо?
Шелест… Шорох… Рычание… Тени под деревьями… Волки ищут, вынюхивают, роются на пепелище… Я вспорхнул с места и перелетел на ветку соседнего дерева… Смотрю вниз… Рыжая волчица пожирает обуглившиеся останки сороки… Молодые волки раздирают, разгребают обгоревшую траву… Бело-черные клочки перьев напоминают мне Пик… Я кричу, надрываюсь, зову, то наклоняясь вниз, то подлетая с ветки вверх. Волчица даже не поднимает головы.
Я бегаю, кричу, зову… Издалека мне отвечают раздраженные голоса сорок.
Они слетаются, сбегаются ближе, кричат, летая над волчьей стаей:
— Убирайтесь прочь! Убирайтесь отсюда! Прочь!
Волки делают вид, что не слышат наших криков, не видят злобно раскрытых клювов. Лишь когда несколько сорок пролетают прямо над головой волчицы, задевая ее когтями, волки хватают в зубы остатки сорочьего семейства и уходят. Сороки летят за ними среди ветвей, преследуя хищников до широко распахнутых ворот в расположенных неподалеку развалинах.
— Есть хочу! — кричу я.
— Ты чужой! Убирайся! — Старый самец бьет меня крылом так сильно, что я падаю на нижнюю ветку дерева.
— Есть хочу! — повторяю я, но сороки не обращают на меня внимания.
Я делал все, что мог, просил, умолял принять меня в какую-нибудь сорочью семью. Пытался проскользнуть в гнездо и остаться там. Я делал это и в открытую, на глазах хозяев, и тогда, когда в гнезде никого не было.
— Ты чужой! Убирайся прочь! Уходи! — преследовали меня злые крики.
Я улетал, побитый, оплеванный, испуганный, голодный. Я уже умел есть и самостоятельно добывать еду, но мне нравилось, когда Пик или Дов делились со мной птенцом воробья, пурпурной гусеницей или выкопанным из земли мучнистым клубнем. Я привык к тому, что они никогда нам не отказывали — наоборот, охотно совали еду в жадно раскрытые клювы уже подросших, оперившихся птенцов.
— Ты не наш! Убирайся!
И я улетал прочь. Я был один, мне было грустно, и я чувствовал себя все более одиноким, покинутым. Я тосковал по Пик и Дову, тосковал по братьям и сестрам, по гнезду, по старому кипарису, где мне были знакомы каждая трещинка в коре, каждый сучок и ветка. Мне так не хватало наших совместных полетов на городские крыши и купола, в позолоченные помещения, полные мраморных фигур, картин, блестящих предметов.
Я остался один, и это одиночество мучило меня сильнее, чем крики разозленных сорок и нацеленные в меня клювы.
Я вспомнил о тех гнездах, которые беззаботно облетал вместе с Пик и Довом… Теперь они могли мне пригодиться…
Я летел, и сердце бешено колотилось у меня в груди… Неужели я надеялся застать там родителей? Нет. И все же я летел все быстрее и быстрее, как будто верил в чудо.
Гнездо на платане заняли темно-серые вороны. Стоило мне только сесть на сломанную ветку, как они тут же выскочили и начали угрожающе каркать на меня.
Из гнезда в апельсиновой роще доносились крики сидевших на яйцах чужих сорок. Я даже и не пытался приблизиться к нему.
Незаконченное гнездо на кривой ветке оливкового дерева показалось мне совершенно безопасным. Я провел в нем несколько ночей, пока меня не прогнали жившие рядом сойки.
Я был один, без гнезда, среди птиц, считавших меня чужим и относившихся ко мне с недоверием и злобой.
Вечерами я прилетал на жасминовый куст, который в ту страшную ночь стал моим убежищем, садился на шершавую ветку, судорожно стискивал коготки, крепко вцепляясь в кору, и ждал. Я боролся со сном, я боялся бродящих под деревом скелетов. Они подкрадывались — длинные, трясущие костями,— а я сжимался в комок от холода и дрожал, опасаясь нападения ночных хищников.
Я сильно исхудал, пух совсем свалялся, у меня все чаще выпадали перья из крыльев и хвоста. Это пугало меня, ведь я уже знал, что птица, теряющая маховые перья, не сможет улететь, не сможет спастись от хищника и неминуемо погибнет. А мои перья ломались, крошились, выпадали. Каждое утро я чистил и расчесывал их со страхом — я боялся, что они выпадут и я не смогу долететь даже до ближайшего пруда.
И они выпадали… Я терял свои потерявшие блеск перья и, разводя в стороны крылья, замечал все более заметные дыры… Желтые наросты вокруг клюва потемнели.
Сороки Лос и Нис жили в густой, раскидистой кроне акации, неподалеку от серебристого купола. В толстой, изборожденной трещинами черной коре они ловили плоских красных насекомых, волосатых зеленых гусениц и спящих ос, отяжелевших от нектара из пьянящих белых цветков. Их сорочата подрастали. Лос и Нис учили их охотиться на мышей, хомяков и полевок. Я сидел на голове статуи, когда их птенцы, которых спугнуло с места близкое тявканье лисицы, неожиданно выпорхнули из-за серой колонны.
Они окружили меня, начали толкать и задираться. Я вспорхнул и стал летать с ними наперегонки, передразнивать. Мы вместе дурачились, пощипывали друг друга клювами, кувыркались, падая и вновь взмывая вверх.
Я забыл об одиночестве, о выпадающих перьях, о дождливой ночи, о поглотившем мою семью огне. Я снова был счастливой молодой сорокой — совсем как раньше.
Я разогнался, вместе с сорочатами влетел в гущу колючих веток акации и уселся на раскидистый сук перед большим, широким гнездом.
— Идите сюда! — звал Лос.
— Быстрее! — подгоняла Нис.
Я остановился. Рядом со мной стояли крупные сороки, которые с любопытством рассматривали мои потерявшие блеск, потрепанные перья.
Они не прогнали меня, не побили. Нис коснулась меня клювом так, как будто я был ее птенцом, как будто она хорошо знала меня.
Вскоре вернулся Лос и положил перед нами молодую, еще трепыхавшуюся ласточку.
Меня приняли в гнездо.
Ты остановился на ветке рядом со входом — растерянный, с бегающим взглядом и дрожащей неоперенной шеей.
