Вылетев из дома, я попадаю на огороженный остатками забора двор. Здесь тоже бегают крысы — худые, облезшие, голодные… Они с отчаянным писком набрасываются друг на друга. Я знаю, что, если крысы не находят другой еды, они начинают пожирать себе подобных.
Я сажусь на каменный край колодца. Сверху доносятся знакомые голоса. Ми и Кея летают над крышей, удивленные моим исчезновением в открытом окне дома.
— Ты здесь? Ты здесь?
— Здесь! — отвечаю я и призывно взмахиваю крыльями.— Летите сюда.
Они опускаются на противоположный край колодца и постепенно успокаиваются. Рядом со мной они чувствуют себя увереннее.
В колодезной воде виднеются наши отражения. Кея взлетает, зависает в воздухе прямо над отверстием и смотрит в глубину колодца.
Серебристое перышко падает вниз, кружась в воздухе, как белая бабочка. Как только оно касается водной глади, по поверхности воды быстро разбегаются круги.
Я смотрю на гнездо аиста, в котором теперь живут воробьи. Оттуда удобнее всего осмотреть окрестности, и я взлетаю наверх, чтобы проверить, не грозит ли нам какая-нибудь опасность. Но сначала делаю круг совсем низко над двором. Кея и Ми неохотно взлетают в насыщенный влагой безветренный воздух и пролетают над черной прогнившей пристройкой.
Слышу крик Кеи, потом крик Ми. От ужаса все перья встают у меня на голове дыбом.
Крик, в котором слышен страх смерти, крик, который предупреждает об опасности, крик, полный дурных предчувствий… Что случилось?
— Наших убивают! Наших убивают! — кричат взъерошенные птицы, отчаянно колотя крыльями.— Давай поможем им! Давай поможем! Вон там!
Я как можно скорее лечу, зная, что вот-вот на помощь мне заспешат встревоженные криками грачи, вороны, галки.
На досках висят высохшие грачи с широко раскинутыми крыльями. Высохшие кости прибитых к деревянной поверхности птиц покрыты прилипшими остатками черных перьев.
Пустые глазницы, посеревшие клювы, почти прозрачная белизна черепов, вытянутые ноги с неподвижными когтями, изъеденные личинками перья.
Из крыльев торчат толстые железные гвозди.
Ми кричит, Кея кричит, я тоже кричу, как будто нас самих прибили к этим доскам.
Слетаются грачи, вороны, галки. Все кричат, возмущаются, голосят, угрожают. Над этим пустым домом они поносят тех, кто забивал гвозди, тех, кто прибил птиц к доскам. Птицы влетают в окна, но внутри — одни скелеты с пустыми глазницами и обнажившимися зубами.
Я вытягиваю шею и резко ныряю вниз, целясь клювом в грудь висящей птицы.
Удар — и распятый грач рассыпается и падает в заросли засохших многолетних трав. Оторванное крыло болтается на проржавевшем гвозде.
Птицы как по команде бросаются на забор, стучат клювами — сбрасывают с него висящих сородичей.
На досках остаются лишь контуры распятых, пригвожденных птиц — темные места, которые были защищены от солнечных лучей. Там, где из пробитых крыльев текла кровь, на фоне темных пятен торчат покрытые ржавчиной гвозди.
Мы кружим над лежащими в траве останками.
Кея садится на забор и голосит так, как будто прибитые гвоздями птицы все еще мучаются, все еще страдают. Она успокаивается лишь тогда, когда я сажусь рядом с ней и клювом глажу ее серебристую шейку. И вдруг я снова обращаю внимание на ее непохожесть, на это ее отличие от других сородичей, которого они уже не замечают, с которым все давно свыклись.
Но так ли это? Ведь белизна Кеи так ярко сверкает среди их черных крыльев — совсем как первая звездочка на вечернем небе.
Страх проходит. Птицы раздражены, возмущены, напуганы. Они словно предчувствуют новую опасность. А ведь бескрылые распяли этих грачей на заборе давным-давно. Сколько же времени прошло с тех пор?
Бескрылых уже нет. Лишь их скелеты лежат в доме.
Чего я боюсь? Почему хочу улететь подальше отсюда?
— Полетели! — И птицы летят следом за мной. Мимо забора, чуть не задевая за торчащие из досок гвозди. Я вспоминаю, что когда-то уже видел точно такие же.
Они торчали из конечностей бескрылого, прибитого к очень похожим на эти доскам. Из ран сочились струйки крови — такой же красной, как наша.
Он висел — неподвижный, изваянный из камня или заключенный в плоском изображении — в тех огромных зданиях, построенных бескрылыми там, где я впервые увидел свет.
Мир, покинутый бескрылыми, восстает против нас. Города разрушаются, дома гниют, ветшают, рассыпаются, падают от малейшего сотрясения, а иногда и взрываются, выстреливая в небо снопами искр, отравляя дымом растения, родники, реки. В руинах гнездятся змеи.
Бескрылых больше нет. Они вымерли, но все еще продолжают убивать нас.
Башни, мачты, столбы гнутся, ломаются и падают, давя наши гнезда.
Интересно, задумываются ли Кея и Ми о бескрылых, которые жили здесь до нас, или эти мысли волнуют только меня?
Как спросить Кею? Как выразить чувство? Как передать беспокойство и волнение? Как рассказать о себе?
Кея садится на обломок стальной мачты, поднимает голову вверх и кричит: “Опасность! Не подлетайте близко! Здесь погибла птица! Осторожно!”
Я понимаю, что она говорит, но я знаю, что она думает больше, чем может высказать.
Точки зрачков на светло-голубом фоне то сужаются, то расширяются. Кея думает. О том же, о чем думаю я, или о чем-то другом? Поделимся ли мы когда-нибудь друг с другом своими мыслями, чувствами, снами, мечтами? Обретем ли мы, птицы, эту способность? Освоим ли тот способ общаться друг с другом, каким пользовались бескрылые? Создадим ли свой язык, похожий на тот, который был у них? А если и мы, так же как они, не сможем понять друг друга?
Я касаюсь клювом белых перышек на шее Кеи. Она с радостью принимает ласку — поворачивается, подсовывает свой клюв мне под горло. Еще мгновение, и наши клювы сливаются в нежном поцелуе.
Маховые перья Кеи вздрагивают, по всему ее тельцу пробегает дрожь, глаза становятся совсем круглыми. Она слегка разводит в стороны крылья, приоткрывая самую нежную часть спинки. Кровь ударяет мне в голову. Я выпускаю изо рта ее клюв, распускаю перышки, приподнимаюсь. Кея присаживается пониже с раздвинутыми в сторону крыльями. Я обхожу ее на жестких, негнущихся ногах, охваченный всевозрастающей страстью.
