В чеховской простоте было что-то невероятное (оказывается, и так бывает! Как только не бывает?). В чеховское время бурные происходили события: политические убийства без конца, забастовки, демонстрации, война с Японией уже шла, - ни одно из подобных событий Чехов будто бы и не замечал, писал о жизни самой обыденной, грустной, отличавшейся только тем, что ничем сколько-нибудь особенным она не отличалась. Сюжет в его вещах то ли был, а то ли его и вовсе не было?

Может быть, именно таким образом, размышлял Нелепин, Чехов и возвысил жизнь над событийностью, может быть, только казалось так, а может быть, и на самом деле сюжеты ему были не нужны, он их не искал, пренебрегал ими: вот стоит на столе пепельница - хотите, напишу рассказ о пепельнице? Да, Чехов был для Нелепина самым таинственным писателем, но вот еще в чем дело: таинственность-то, как бы и вовсе ничего не значащую, можно было и почитать, и любить, и трепетать перед нею, и в ней же обнаруживать совершенно очевидную, простую, доподлинную жизнь. Теперь о Брагине. Который о Чехове знал все, но не так, как кое-что знал о нем Нелепин.

Брагин заболел раком легких и умер. В Москве, в Боткинской больнице.

Во время болезни Нелепин навещал его, и разговоры между ними шли только о Чехове. Брагин говорил, что однажды в ялтинский дом-музей пришел какой-то человек и предложил купить у него записки Чехова. Сомнений в подлинности записок не было, все они были написаны там же, в Ялте. Но цена была названа слишком большая, а записки, по большей части карандашные, особой ценности не имели, в них Антон Павлович на клочках бумаги писал - купить то-то и то-то, такие-то продукты, мочалку купить или гвоздочки, флакончик чернил. Сходить по такому-то адресу и передать такому-то письмо. На почту сходить... Подписей не было, дат не было, по-видимому, Антон Павлович дворнику давал указания. Брагин обещал подумать. Человек обещал прийти еще раз и не пришел. Умирая, Брагин страдал: надо, надо было купить записки Чехова, не постоять за ценой! И Нелепин подтверждал: еще бы! Если Антон Павлович говорил: напишу рассказ о пепельнице, - значит, и в тех записках мог скрываться какой-то чеховский текст. Рассказ какой-нибудь, и не один. Кроме того: что же это был за человек, у которого было чуть ли не двести, немногим меньше, записок Чехова? И куда эти записки исчезли? Другой вопрос обсуждали Нелепин с Брагиным. Со слов Марии Павловны Брагин записывал (а Мария Павловна жила долго, умерла в 1957 году) все, что та вспоминала о своем брате. И не только собственные ее свидетельства - она многое помнила о том, что говорили об Антоне Павловиче после его смерти люди, его окружавшие, его знакомые. Что говорил Станиславский, что Москвин. Что - ялтинские его соседи, писатели, которые навещали его здесь, врачи, чиновники, а позже и писатели следующих поколений - Паустовский, Каверин, Алексей Толстой, многие, многие. Конечно, часть всего этого уже была опубликована, но не вс¸ же? Была запись и о том, как Горький гостил в ялтинском доме Чехова. Горький жил на первом этаже, как раз под кабинетом Антона Павловича, у них было условие: до обеда работать не отрываясь, после обеда можно погулять по дорожкам вокруг дома, можно побеседовать. Антон Павлович был известен своей пунктуальностью, условий не нарушал никогда, Алексей же Максимович - другое дело, он уже в полдень выходил в сад, складывал руки трубкой, трубил:

- Онтон Павлович! А не по-о-ра ли нам про-ойтись?!

Чехов - деликатный человек - выходил, и они прогуливались и усаживались на одну и ту же скамеечку рядом с двумя малютками кипарисами (кипарисы в ту пору были малютками). Наступало время обеда, Мария Павловна в окно столовой провозглашала: - Обедать! Обедать!

- О-о-одну минутку! - откликался Горький, продолжая горячо и громко что-то такое объяснять собеседнику. Так многократно повторялось, покуда они приходили к обеду, Горький продолжал и еще в чем-то Чехова убеждать, у Чехова болела голова - на него действовали громкие и продолжительные разговоры.

После обеда, - рассказывала Брагину Мария Павловна, - я выходила в сад, к скамеечке, на которой недавно сидели друзья-писатели, а рядом со скамейкой, на гравийной дорожке, было множество воронок-углублений - это Антоша, слушая своего друга, вертел в руках трость, буравил гравий. Такая привычка... Я эти воронки заравнивала...

И еще, и еще коротенькие рассказы поведывал Брагин Нелепину и просил его: Умру - займитесь, пожалуйста, моими записями, они у меня в трех толстых-толстых тетрадях. Тетради у жены хранятся.

Брагин умер. Спустя время после похорон Нелепин и писал, и звонил его жене в Ялту. Та отвечала:

- Да нет же, нет у меня никаких записей! Нет ни одной тетради!

Исчез с земли еще один след Антона Павловича. Это правда - следы людей, для которых нет проблемы в том, как умереть, исчезают быстро.

В то же время Чехов и сегодня существовал по-чеховски: Нелепин не помнил, чтобы ему часто встречались отлитые из металла его бюсты.

Чехов и всегда-то противился комментариям к нему.

А комментарии у Нелепина были. И сюжеты были. Один из них Нелепин назвал бы так: Три смерти. В 1901 - 1902 годах Чехов, Толстой и Горький встречались в Крыму и, такие разные, разные совершенно, близко общались друг с другом. Различия их жизней, их творчества не сказывались на отношениях между ними. Это они умели - как бы и не замечать различий там, где различать было ни к чему. Зато смерти их были поразительно различны, и скрыть этого было уже нельзя, невозможно.

Толстой, чтобы умереть, всю жизнь думал о смерти, а настал срок - бежал из своей усадьбы и умер в маленьком домике на мало кому известной железнодорожной станции Астапово. О смерти Горького Нелепин читал, что его убили враги народа из правотроцкистской организации, агенты империалистов, против которых он мужественно боролся. А Чехов, тот поехал, уже безнадежно больной, в курортное местечко Баденвейлер и там в захудаленьком отеле умер. Сказал предварительно: Я умираю...

Смерть, нередко даже больше, чем жизнь, указывает, в каких отношениях человек был с властью. (Более того - с жизнью.) Толстой будто бы искал между властью Бога и властью человека, поэтому и не сжился ни с государством, ни с церковью. Горький был властью ангажирован, к борьбе за эту власть был причастен. Вот, говорят до сих пор, и погиб от рук врагов народа. Чехов власть, борьбу за власть не замечал, ни того, ни другого для него как бы и вовсе не было, была жизнь, от власти на сколько возможно отстраненная, хотя и существующая в условиях власти. Вот и смерть у него была сама собою, была естественной, ничего постороннего в ней нельзя усмотреть.

Но почему это ни в одной энциклопедии никогда не указывается - как человек умирал? От какой болезни? Долго ли болел и страдал? Кто его лечил? Как умирающий, умирая, вел себя перед смертью? Ни слова обо всем этом, как будто смерти и вовсе не было, одна только дата - день, месяц, число, год, а то один только год указан, и все, и хватит с вас - кому это интересно?

Нелепину это интересно, и он думает, он убежден - не ему одному. Скажем, о смерти Гоголя, Достоевского, Пушкина мало разве книг написано? Дело энциклопедий и других книг сообщить, а читатель сам решит, интересно ему или нет.

Ну ладно, с Чеховым вопрос ясен, я умираю - и все дела, доктор Чехов знал, знал доподлинно, как это делается, как должно правильно делаться всеми на свете докторами, если они реалисты. И не только докторами - для Нелепина это был пример более чем авторитетный: вот как надо!

Нелепин не сомневался - когда настанет его черед, доктор Чехов навестит его в домашней (или больничной) обстановке.

Вот он пришел, доктор, он здоровается, он снимает пальто, моет руки под умывальником, проходит к больному, присаживается около постели. Ну? Как дела? И все это показывает доктора - что это за человек. Не говоря уже обо всем последующем: как доктор тебя слушает, как щупает пульс и слушает кровяное давление, какие у него шуточки (если они у него есть), каким тоном он делает своему больному наставления, с каким выражением на лице выписывает рецепты, все это и есть доктор имярек, этот, а не какой-нибудь другой, этот, а не вообще... Нелепин был уверен, что доктор Чехов - именно он - разок-другой уже посещал его в ответственные моменты, тем более он появится, когда настанет срок. Ничего, само собою разумеется, они о смерти не будут говорить, но проблема в молчании, без единого лишнего слова достигнет всей возможной для нее естественности.