А решаться надо было, и Устинов потихоньку, неловко стал доставать бердану из-за спины.

Он снимал ее медленно - никак не мог повернуться, прижатый Моркошкой к земле, ему мешал грубый, несгибающийся дождевик, схватил ногу и всё туловище, словно клещами, и не выпускал, однако Устинов старался, отрывал от земли правое плечо и наконец-то взял оружие в руки.

Когда взял, приложил приклад к плечу, направил ствол на Барина:

- У-бью-у!

Барин глуше прежнего зарычал и, ступая, словно жгло ему лапы, пошел-таки по дороге. Но снова остановился, оглянулся на Устинова, на его бердану.

- Убью-у-у! - закричал Устинов и долго еще кричал так же, не видя, ушел Барин или нет: - Убью-у-у-у!

А перед смертью Моркошка забился на бороне, на железных зубьях, приподнялся еще раз, и Устинов успел выдернуть из-под него ногу. До колена нога еще оставалась под Моркошкиным телом, освободить ее совсем он так и не смог.

Моркошка же снова упал, застонал, ребра его заскрипели железно, а воздух ветрено засвистел у него в горле.

Оглушительно забулькало в Моркошкиной груди и в брюхе, он еще раз сильно и протяжно содрогнулся и замер.

- Моркошка! Моркошечка! Не помирай, бога ради! Не смей! - застонал Устинов и прижа-лся к нему, бездыханному, уже острокостному... Не то хотел еще греться от Моркошки, не то согреть его своим теплом. Ногу рвала и саднила рана, а Устинов не мог понять, чья это боль - его или Моркошкина? Теплое и влажное дупло внутри дождевика сжималось вокруг поясницы, плеч и головы, делалось всё меньше и меньше, всё больше становилось единственным местом устиновской жизни.

Час назад Белый Бор с полянами, с просеками-визирками был ему путем-дорогой в разные стороны, и та степь, которая лежала за бором, тоже не была ему заказана ничуть, а теперь только и оставалось пространства, что под старым дождевиком.

Отсюда, из этого обиталища, и нацелился он старенькой берданкой во весь остальной мир, нацелившись, уже неподвижно и тихо лежал в Моркошкиной и своей крови, не шевелился. Угадывал, есть ли кто-нибудь в лесу, кто с нетерпением ждет его смерти? Лежал и думал: "Правильно толкал меня в огонь Кудеяр, тогда и надо было сгореть! Не дожидаться, покуда тебя убьют другие..."

А кто они могут быть - те странные люди, которым нужна его смерть? И зачем она им?

Глава четырнадцатая

ЖЕНСКИЙ ВОПРОС

В тот воскресный день, когда Устинов поехал на Моркошке в лес, в Белый Бор, и в тот час, когда он уже мучился на зубьях бороны, в доме Панкратовых члены Комиссии подписывали Обращение.

Калашников, который давно и чуть ли не целиком передоверил все дела Дерябину, на этот раз, после долгого спора, настоял на своем, и подписать Обращение были приглашены Иван Иванович Саморуков и Смирновский.

Они подписались - Иван Иванович нетвердой уже рукой, неразборчиво, Смирновский - целым рядом почти прямых черточек, завершенных полукруглым росчерком. Подписавшись, Смирновский задумался, приподнял ручку пером кверху, внимательно разглядел ее и попросил дополнить Обращение еще одной фразой: "Нам угрожает не только всесибирская гражданская война, но и война между собою - жителями одной деревни, еще недавно далеко известной своею сплоченностью, единением и взаимопомощью, поэтому любой шаг прочь от этого страшного разлада должен быть нами сделан, если мы окончательно не потеряли честь и совесть!"

- Вот так! - сказал Калашников, когда дополнение Смирновского к тексту Обращения было принято. - Это и будет наш дневной, прямой и светлый ответ на ту подлую ночную записочку!

- На какую записочку? - поинтересовался Смирновский, а ему показали клочок бумажки, который прошлой ночью кто-то засунул в пробой ставни панкратовской избы, крохотный кусочек, и коряво, косо по нему написано: "Лесная Комиссия хады мы вам шпана совецкая на неделе башки посвертываем шалавы".

Смирновский потеребил себя за ус:

- Вот тебе и шаг - прочь от страшного разлада! Вот и шаг!

А Игнашка, подписавшись последним, поморгал глазками и сказал:

- Оне - умные, Родион Гаврилович! Оне с ходу во какие слова придумывають! Однем махом - и про честь, и про совесть, и про всё!

Смирновский отвернулся в сторону, Калашников и Дерябин тоже застеснялись за члена своей Комиссии, а Игнашка, должно быть заметив эту общую неловкость, но так и не поняв ее причины, вздохнул и постарался перевести разговор на другой предмет.

- Тольки бы колчаки энти проклятые не пронюхали, - сказал он с таинственностью в голосе, - не пронюхали бы наш собственный военный маневр! Который мы, лебяжинцы, сотворили на Жигулихинской дороге! Тольки бы!

Тут еще большее произошло замешательство...

В Лебяжке мужики всегда хорошо знали, о каком случае стоит говорить и вспоминать, о каком - не стоит никогда.

"Военный маневр", ни с того ни с сего вспомнившийся Игнатову, был как раз тем случаем, о котором каждый лебяжинский житель молчаливо обязался забыть навсегда.

А произошел он в августе месяце, когда Сибирское Правительство проводило мобилизацию молодых возрастов для войны с Российской Советской властью.

Многие деревни, которых это коснулось, восставали, отбивали у милиции своих новобран-цев, на призывные же пункты вместо парней являлись фронтовики: "Берите нас! Вооружайте!" Но правительство фронтовиков не брало: во время Октября они повернули оружие против начальства, им нетрудно было снова повторить маневр.

И только лебяжинцы без малейшего сопротивления отдали парней в белую армию, проводили их с почетом.

Парней погнали в уезд под конвоем, словно они были арестанты, а не защитники отечества.

А за ними следом скрытно двинулся небольшой отряд лебяжинских фронтовиков - отцы мобилизованных, - и где-то за пределами своей волости, ночью, отряд этот, разогнав милицию, освободил новобранцев.

После в Лебяжку приезжали офицеры: "Где ваши парни? Кто их отбил, куда они девались?"

Парни спрятаны были надежно - в лесу, в пашенных избушках, и Саморуков Иван Ивано-вич, помаргивая, разводил руками:

- Удивляемся бесперечь! Ни писем, ни гука от их! Куды их подевало начальство, в какую такую секретную службу?

Нынче, придя к власти, Колчак жестоко мстил селениям, которые сопротивлялись осенней мобилизации, тем неприятнее было вспоминать "маневр", но Игнашку потянуло за язык, и, негромко кашлянув в кулак, ему ответил Иван Иванович:

- Ты бы, Игнатий, - ответил он, - когда всё ишшо таскаешь на себе свою башку, то гораздо лучше позабыл бы тот случай!

- Ну, дак ить как?! - забеспокоился Игнатов. - Ить как она башка-то?! Она, Иван Иванович, што-нибудь забудет с полным удовольствием, а тут же вспомнится ей што-либо совсем другое!

- А ты ей накажи и другое тоже забыть! Когда ей охота ишшо на тулове поболтаться!

Игнашка согласно кивнул, потом ощупал себя по шее, а все присутствующие с некоторым дружелюбием поглядели друг на друга: общий секрет всегда сближает.

Тем более что секрет этот отчетливо у всех был на памяти. Не только сам по себе - он еще продолжался интересным разговором Ивана Ивановича с офицерами.

Офицеры, двое, приехав тот раз дознаваться, первым делом взяли в оборот Ивана Ивановича:

- Ты староста?

- Сами поглядите: разве могет быть староста в подобном возрасте?

- Милиционер указывает на тебя! И в волости - на тебя же! И весь народ - тоже!

- Про волость, про милицию - не скажу, господа офицеры! Оне могут в чистосердешном находиться заблуждении, а народ - тот врет, верить ему невозможно! Народу што? Ему лишь бы свалить на кого дело, лишь бы не ответствовать самому!

- Ну а есть в этом селении староста? Кто он?

- Числится-то, можно сказать, Костриков Никита по сю пору.

- Где он?

- На кладбище наш Никита Петрович. Мертвый он там.

- Почему же не было выбора другому старосте? Живому?

- Да недосуг им, живым-то. Ни выбирать, ни тем более избираться недосуг.