Прав был Моркошка!
Не первый уже день, как Устинов догадался о том, что если бог есть, так он обязательно крестьянского происхождения, и, значит, даже при самом конечном конце света кого-кого, а одного какого-нибудь мужичка в живых оставит! Свой ведь своего не забудет в любом обстояте-льстве! Не может быть ни такого потопа, ни такого пожара, чтобы после них не осталось также какой-то букашки-таракашки; а где букашка-таракашка - там и курочке-рябе найдется живое местечко; а где курочка-ряба, там и коровенка-буренка; а где буренка, там уже и мужик притулится.
Не только живой, но и хозяйственный. То есть при пегашке или савраске. Взять того же Моркошку, ведь это сколько в нем жизни - страсть! У него одно только какое-нибудь ребро будет целое и живое, а больше ему и не надо - он из того ребра весь оживет, и с гривой, и с хвостом!
- А что, Моркошка, проживем мы с тобою оба-два на всем белом свете?
Моркошка поглядел на белый свет, а белый свет отразился у него в глазах как бы даже и не снаружи, а изнутри: крыльцо устиновского крестового дома с дымком из трубы, дворовый колодец-журавль, Святкина теплая хлевушка и задняя половина самой Святки - голова у нее хлевушкой заслонена. И неба было надо всем этим подходящий кусочек. Может быть, от неба и получился в Моркошкиных глазах окончательный ответ.
"Не горюй, Коля Устинов, - со мной не пропадешь!"
Ну, когда так, надо будет им двоим с чего-то начинать... Вот сучок валяется в ограде уже сколько дней, такой вполне может сохраниться с после конца света. А Устинов его тогда возь-мет, камнем каким-нибудь острым один конец у него укоротит, еще две палки с боков к нему приладит, и что? Получится мотыга, вот что! Теперь наладить из двух других веток хомутные клещи, обернуть их мягкой травой-водорослью -какая-никакая упряжь выйдет для Моркошки...
Мотыга есть, хомут есть, перекрестившись, поискать в природе каких-нибудь зернышек, поплевать в ладони, и пошел по ниве пахарь-сеятель с конем своим!
После первого же урожая, правда, не раньше, имеет смысл пошариться в лесочке-кустарни-чке, там наверняка найдется какая-нибудь бабенка, у нее порода еще живучее, чем у мужика. Даже можно и подождать и самому попытать - испечь какую-никакую буханку, и на тот хлебный дымок баба сама явится к тебе.
Устинов знает, читывал: был когда-то каменный век, и ничего, люди жили и в том веке, ну а он-то что - дурнее каменного человека? Да не может этого быть! Тот не пропал, а Устинов не пропадет и подавно!
И когда правда, будто человечеству придется начинать всё как есть сначала, так ему, Устинову, - карты в руки!
Очень нужно было Устинову это о себе знать: от него пошла жизнь, а будет она кончаться - тоже кончится на нем, а будет начинаться снова опять-таки с него же!
Многие уже стали об этом забывать в мире, стали думать, будто это всё равно - есть ли мужик или нет его, стали его презирать за то, что полгода в году у него земля на зубах скрипит, что он темный-претемный, и вот он тоже разучился почитать самого себя и запамятовал, что он-то и есть начало всему, что это начало озаряет его и поныне и не надо ему от такого озарения уходить, бежать прочь.
А Устинов этого не забыл. И не забудет никогда. И, должно быть, поэтому он так обиделся на Родиона Гавриловича Смирновского, когда тот заподозрил, будто Устинов не совсем уже мужик, а вскоре и вовсе перестанет им быть!
Так обиделся и так расстроился, что и сам обидел Смирновского. Конечно, если уж на то пошло, куда больше хотелось бы обидеть Гришку Сухих, но Гришка - большой нахал, значит, обиде не поддается, а вот храброго и любимого своего командира обидеть было совсем запросто. Всегда ведь обижаешь только того, кого можешь.
Но не надо, не надо подозревать Устинова в том, будто он способен изменить крестьянской своей судьбе! Помнится, первым затеял эту подозрительность еще дед Егорий.
- Ох, отобьешься ты, Николка, от земли! Чует сердце - отобьешься! говаривал он, вздыхая тяжко, со слезой.
- Не отобьюсь, дед! - оправдывался как мог Устинов. - Я ведь зачем разными работами занимаюсь, хожу в землемерные, в таксаторские партии? я не к тому, чтобы от земли уйти, а чтобы поближе быть к ней, понять, как и что для нее делается учеными людьми! Для мужиков-ства пользы ищу!
Егорий не верил.
И не только он - Домна где-то в душе сомневалась, и мать сомневалась, и детишки куцым своим умишком сомневались в отце тоже.
А ему странным было это подозрение, ему казалось - до него стоит дотронуться, и вмиг узнаешь, что он - крестьянин, мужик. Кожа его скажет об этом. Если же дотошный какой-то человек Устинова помнет-пощупает, то и других множество подробностей о нем узнает... Узнает, что родом Устинов сибиряк, полувятско-кержацкого происхождения, что рожден в деревне Лебяжке, на бугре между озером и лесом. А как же иначе? Кожа у него пропитана не каким-нибудь, а лебяжинским черноземом, пылью окрестных степей, боровым запахом, пресной и соленой водой степных озер и подземных родников, которые выклиниваются на свет белый в озерных берегах.
Вот так же, как на своего коня, на правую или на левую ляжку, хозяин ставит клеймо, и получается при этом, что поставлено оно не на кожу только и не на шерсть, а на всю конскую жизнь гнедка-соловка, точно так же навсегда клеймит земля всех своих жителей - и букашек, и человека, всех как есть! "Ты - мой, - написано тем клеймом, - мною рожден. Я твоя истин-ная хозяйка и мать!" И только одна есть неполадка в этом клейме - незримо оно, поэтому кто хочет, тот и скрывает его от других, делая разную путаницу и беспорядок между людьми.
Устинов беспорядка не любил и не хотел ни от кого, тем более - от самого себя.
Ну, а потом прошло сколько-то времени, и все его домашние, вся Лебяжка подозрения свои бросили.
Это в одиннадцатом году от главной Сибирской железной дороги началось строительство ветки в южном направлении. Лебяжинцев дело не касалось. Они прикинули - им как было ближе и сподручнее ездить на магистральный полустанок Озерки, так и будет, ветка не только Крушихинской волости, но и уезда почти не задевала, проходила западнее.
Но хотя лебяжинцы оказались вдалеке от нового строительства, всё равно стали заглядывать к ним разные люди - техники, десятники, подрядчики, фуражиры, - вербовать на стройку рабочих, землекопов и грабарей, скупать фураж и продовольствие для котлового довольствия. Рабочих они собрали тогда среди новопоселенцев огромное множество, фуражу и продовольст-вия - ничего: год был неурожайный.
Явилось двое техников и в устиновский дом:
- Вот, слышали мы, и даже не в вашей деревне, будто хозяин здешний, Устинов Николай Леонтьевич, умеет с разным инструментом обращаться? Правда ли это?
- Ну, не сильно могу я с инструментом и с цифрой управиться! застыдившись и покраснев, ответил им Устинов. - А вы всё ж таки проходите, садитесь...
Гости прошли, сели. Лето было, Устинов велел Домне подать квасу, они попили, похвалили квас, похвалили избу - за то, что чистая она, мух в ней мало и книжки водятся. После старший техник спросил:
- Скажи, Устинов, а что такое теодолит?
- Теодолит, а в прежнем смысле дак астролябия, есть инструмент для измерения угла на местности, в вершине которого сам теодолит находится! ответил Устинов.
- Ну, брат! - удивился техник и даже потрогал молоточки на форменной своей фуражке. - Ну, брат Устинов, ты знаешь гораздо больше, чем нужно! Чем нужно для того, чтобы носить теодолит за техником! Ты, значит, носил?
- Сколь разов! А знаю я такие определения - дак я их люблю. Мне нравится всё знать за каждым предметом. Особенно за тем, который в руках приходилось держать.
- Так... Ну а с пикетажистами ты работал?
- Приходилось...
- И мог бы разбить пикетаж сам?
- На ровной или на пересеченной местности?
- На ровной...
- На ей - смогу...
- А на пересеченной?
- Потише дело пойдет, но тоже сделал бы.
