- Это у тебя от раскольников идет, Григорий! - поразмыслил Устинов. Те, припомнить, так искали такого же малого братства, а не находили - шли в костер!

- А мне всё одно, Никола, откуда што во мне! Какое во мне есть - то и мое! В том понятии человека я и рожден! - И тут Сухих показалось, должно быть, что Устинов, хоть немного, а склонен с ним согласиться, и он, ворочаясь на чурбаке, то зыркая глазами, а то совсем закрывая их, повторял и повторял свое: - Да не ищи ты, Никола, справедливости и братства во всех! Энто же глупость, ты ее во-он, с юных лет затеял, ту глупость! Ты, когда ищешь - ищи в одном человеке - в Иванове, в Петрове, в Григории Сухих! И не завсегда, а всё ж таки найти можно! Объясняю тебе: два, а то и три дружества - энто чудо святое, превыше уже и нет ничего! И не было! Во веки веков! Энто в любой жизни самое главное и есть! Хотя бы и в крестьянстве! Хотя бы и в разбое! Ты подумай: вот поробили мы трое, выложились все до последней капли своей силушки! Энто хорошо, красиво - ты знаешь! После отдохнули все, в небо глядя, божьих пташек слушая! Обратно хорошо, когда ты в таком занятии не в одну, а сразу в две ли, в три ли души существуешь и птичку в шесть ушей слушаешь! После от костерка мы, друзья, погрелись и друг об дружку тоже погрелись, и вот надо нам веселья! Захотели мы его! А тогда запрягли рез-вых, приоделись и за сто верст на станцию - гулять! К бабам! Музыку заказывать, на тройках кучерских кататься! А то буянить и куражиться, окна у купца бить, ишшо какое-то занятие! - Гришка передохнул, подумал, зажмурившись, после махнул рукой: - "Ну, и того занятия нам хватит, дружки мои! И от его пора нам тоже отдохнуть!" И вот по рассвету домой мы едем: солнышко встает и нам светит, песню мы поем, и на весь-то человечий мир мы плюем жидко! Он более нам ни на што и не нужон, как плеваться в его! Весь он не в ту сторону глядит, весь не тот, весь глупой, весь пустой и крохотный, только мы одне и живем как следует быть и берем от жизни свое! И чуем, что все трое - как один! Один помрет, и других двое помрут за его, не сморгнув глазом! Вот она - святость и справедливость, другой нету! И свобода! И равенство! И братство! Просто, а понять никто не в силах, мы втроем только сильными и оказались!

- А когда вам кто помешал - убьете того?

- А што такого? А ты, Никола Устинов, не убьешь? Никого?

- Сроду нет! Противно мне это!

- А затеется и в нашей местности война за бедных и за красных, я знаю - ты пойдешь за красных! Пойдешь за справедливость для массы, и счет у тебя, Устинов, тоже пойдет ужо не на одного убитого! Когда мировой мачштаб - однем-другим убийством не обойдешься! Не-ет! Тут ужо тебе полмира вражиной делается! Теперь сочти на пальцах - кто из нас лучше-то и правед-нее? И справедливее? Я одного-двух пришибу, помешали оне мне, дело ясное, когда помешали, а ты - с полмиром воюешь, и бьешь человеков, хотя оне тебе ничего не сделали и не сделают сроду? Ты мужик ловкий, смекалистый, ты мно-о-гих побьешь, прежде как сам поляжешь! Поляжешь, так и не узнавши ни справедливости, ни даже и моей малой доли братства с однем, с двумя дружками! Так скушно же энто!

- Когда множество людей посланы в войну - оне уже не убийцы, а добывают благо своему государству, справедливость.

- Ну, а в России нонче белые, красные, зеленые, голубые воюют - за какие же блага своему государству?

- За устройство жизни. Которые победят, те и будут по-своему устраивать жизнь. На до-о-олгие годы!

- По-своему ли?

- А как же иначе?

- Иначе так: сёдни же убить кажного, кто со мною не согласный, с моим устройством! Сёдни же и не откладывая. Ну а завтре? Каким оно будет завтре - твое устройство, ты и сам не знаешь! Может, это будет твое право - мое бесправие, вот и всё?.. А может, мое и твое беспра-вие? Тоже легко такое случится. То есть опять тот же всемирный грабеж и свара, в котором ты благородно убиваешь, а про Гришку Сухих кричишь, будто он - вор и он разбойник! За троих робил и нажил тем самым себе добра! Значит - вор! Я знаю, мною в газетках читано, в белых газетках - про красные зверства и узурпаторство, в красных - про белое зверство и узурпаторство, и вот повторяю же я: ты, Устинов, какое-то из их обязательно для себя выбе-решь. Какое тебе более по душе окажется. Ты вот покуда в избушке сидишь, хотя и в неказистой избушке, а всё ж таки - в ей, на собачку свою поглядываешь и на меня тоже одним глазом. Соображаешь головой: в самом ли деле Гришка Сухих грозится тебя убить?! Либо он просто так? И всё у нас чинно-мирно. А завтре-то ты и соображать ни об чем таком не будешь, завтре ты определишься и зачнешь колоть и стрелять людей, об одном только думая и мечтая - кабы поболее их заколоть!

- В этом никакой моей мечты нету, Григорий, и даже быть ее не может. Я не военный какой-то спец и не герой, чтобы войны искать. Я - мужик! Но ежели война эта всех касается? Всех до одного? Вот и тебя она коснется непременно, и ты будешь выбирать. И я даже знаю, какую сторону ты выберешь. Тут сомнениев быть не может.

- Мне просто, Никола, мне проще, как тебе: кто первый меня заденет, против того я и буду воевать. И сильно буду! Никто не заденет - и я пальцем никого не трону, ей-богу! Только тебя... Но тут - совсем другой счет и резон! Ну, вот, Коля Устинов, ну, Николенька, ты прежде вот как выбирай: друг ты мне либо враг?! Выбирай: ни врага, ни друга у тебя никогда такого не будет! Уговариваю сейчас: давай возьмемся за руки, чтобы не броситься друг на дружку с оружием в руках! Ты смерти не боишься, и я ее не боюсь! А справедливость у нас разная, так то - пустяк, мелочь! Ты мужик в Лебяжке не как все, не темный и безмозглый, - и я тоже! Нам ли не держаться друг за дружку? Хошь, Гришка Сухих перед тобой на коленки падет и взмолит-ся к тебе? Ну? Только отстань от мелюзги и пристань ко мне! Спасти тебя хочу! Себя - от окончательного вражества к тебе, тебя - от мелюзги и от могилы! Завтре явится к нам война, а мы с тобою двое уйдем в горы, в Алтай! Будем обои-два, сделаем уютно жилище наше, роднико-вую водичку будем пить. Уйдем от всемирного грабежа-дележа, а как-никак закончится он - вернемся в Лебяжку и окажемся в ей самыми чистыми человеками, ни дележом, ни мировой сварой не замаранные! Вернемся и совместно наработаем добра вдесятеро более того, как его было! Ну? Падать ли мне пред тобою на коленки?

И Гришка Сухих, огромный, лохматый, начал сползать с чурбака. А Барин в своем углу вытянул шею и прижал уши - не смог понять, что происходит. Не только Барин, и Устинов содрогнулся - не надо допускать, чтобы Гришка стал на колени: после он ведь это и в самом деле припомнит, жестоко припомнит! Чего в Гришке уже есть, какая злоба, какое упрямство - то уже есть, и колом этого не вышибешь, но чего еще в нем нету - и не надо, чтобы появилось. И Устинов сказал:

- Брось ты, Сухих! Брось, брось! Не нужно такого совсем! Очень даже может быть - мы и вовсе ничего не найдем! Ни капли! Я справедливости для всего мира не найду, ты - для двоих-троих дружков не найдешь ее. Ну и ладно! Ну, и давай искать кажный свое! Я считаю - лучше всё ж таки при жизни искать большое, а не крохотное, с тем и помру. А ты не трогай меня. Руками своими не трогай и коленками тоже!

Сухих с чурбака встал, стукнул головою о жердяной настил, а Барин радостно так, хотя и негромко, шевельнулся и вздохнул. Он понял, что Гришка сейчас уйдет прочь.

Да и Устинов так же понял.

Но Гришка не ушел. Гришка прислонился к стенке, голову свесил, руки сложил на груди и долго так стоял, ждал чего-то. Или чего-то вспоминал...

Потом он шумно вздохнул, со злостью бросил в угол, чуть не в морду Барину, окурок и спросил:

- Никола? А пошто ты не взял за себя Зинаиду? Нонешнюю Панкратову?

- Как? - удивился и не понял Устинов. - Не взял, и всё тут. Не было намерения.

- Врешь?!

- И не вру я, и дело вовсе тут не твое - кого я взял, кого - нет!

- Врешь, будто не было твоего намерения?! Признавайся?!