- Вот именно, - снова поспешил ответить Игнашка, - не надо ее считать! Глупость это, и всё! Дети? Да мне бы, дай бог, со своей собственной жизнью управиться, а не то чужую считать! Да у меня вот кобылешка одна да меринишка с козинцом на правой задней ноге, а у тех, которые после меня будут жить, - у их, может, по пять и более рабочих коней на ограде будет стоять?! И все - без козинца! Так им и за лесом съездить в урман либо в Алтай - в одно сложится удовольствие, а я ишшо стану за их нонче страдать, да?! Ну, не глупость ли?
И получалось - Игнашка забивает, да и только, остальных членов Комиссии. Один - троих.
Калашников, вздыхая, сказал:
- Нет, правда: как ровно в окопе, на войне - лишь только задумаешься выходит для тебя неминуемая смерть, а не думаешь, так живешь себе и живешь. Ну, который раз, правда, ранит тебя... Так оно и есть: едва ли не любая человеческая мысль и размышление, ежели не построжиться над ними, обязательно приведут тебя к мыслям о смерти!
А Половинкин, тот стал сосредоточенно рассматривать план Лебяжинской дачи, спросил Устинова:
- Это откудова у тебя, Николай Левонтьевич? И на какой на бумаге тонюсенькой?
- Это, - охотно стал рассказывать Устинов, - это когда я с таксаторами работал, то заметил - они подлинный план на прозрачную бумагу переведут, скопируют, сказать, после поработают с им день-другой и бросят. Переводят заново. Ну а я и подбирал брошенное-то. Чуял, что пригодится.
- А что? - живо заметил Калашников. - И очень может быть, что чуял! Это снова в окопах же. Как начальство, генералитет, явится, бывало, на позиции, так мы, солдаты, ему "ура!" да "ура!". Оне все, как дело поближе к бою, с позиций вон, а мы уже про себя говорим: "А на самом-то деле - худые у нас генералы! Им бы - по шеям вместо "ура"-то, да и погоны заоднем посрывать с их!" Тоже - вот еще когда чуяли будущее-то...
И тут, поговорив о том, о другом, члены ЛЛК припали головами к восковкам-копиям и к самому плану Лебяжинской лесной дачи... План этот был необыкновенно красив, исполнен на коленкоровой кальке, и всё на нем крохотное, но как в настоящей природе: зеленый лес разбит на кварталы белыми просеками и визирками, круглешки угловых столбов и реперов с присвоен-ными номерами, черные извилины дорог, синяя полоска речки и светло-голубой край Лебяжин-ского озера. Дальше - прилегающие к бору и к озеру пашни и луг, лебяжинская поскотина - удивительно тонкая и все-таки явственная линия, кое-где перебитая крестиками, а вернее - знаками умножения "х". У западной кромки - земли под постройками Лебяжьего, но далеко не все, а только с того края деревни, который зовется Боровым, тут показана и сама деревня: десятка полтора домиков и приусадебные участки, раскрашенные в разную, то погуще, то побледнев, желтизну.
Устроенная и отчетливая земля... Вот черная тонкая линия, и по одну сторону от нее что-то одно, а по другую - другое, и ясно видно: кончился луг, и началась пашня, кончилась пашня, и начался выпас, а вот и выпас кончился - началось озеро. Всему на свете есть начало и есть конец, свой порядок и название. Каждая земля и вода знают про себя, что они такое, к чему предназначены.
Лес - чтобы брать от него деревья и строить дом жилой, и держать в доме тепло, чтобы детишки человечьи, в отличие от всех прочих детишек, не знали холода, а ползали, голопузые, по дому, весело карабкались на лавки и не простывали бы при этом.
Пашня - чтобы давала она хлеб насущный на ежедневное пропитание, чтобы от хлеба и всякая другая вещь водилась в доме, всякий необходимый для жизни старого и малого предмет.
Луг и суходольный покос - чтобы метать по ним шапки стогов, чтобы кормились от них буренки, чернявки, белявки - какая угодно коровья масть, и не только коровья, но и лошадям чтобы было чем наполниться изнутри за подвижнический их труд, чтобы каждый, кто с четырех своих ног желает пощипать-пожевать свежую травку, мог бы ее пощипать и пожевать.
Селитебные участки - чтобы дом к дому, амбарушка к амбарушке, банька к баньке, огород к огороду выстраивались бы в улицы не очень тесно и кучно, но и не в дурную растяжку, когда стоит изба, а голоса соседского в ней не слыхать, чтобы не глохла она от одиночества, чтобы строился улицами крестьянский мир на собственный лад и порядок...
Кудлатая и бурая голова председателя ЛЛК Петра Калашникова, с рыжинкой и пятнистая - Половинкина, по-детски белесая - Устинова и с редким, истрепанным волосом неопределенной масти Игнашки Игнатова - все головы склонились, кое-когда стукаясь друг о друга, над тем прекрасным, исполненным отменным мастером своего дела планом...
- А вот энто - изба Петрухи Ногаева! - догадался вдруг Игнашка и ткнул пальцем в черный квадратик.
- Палец-то - чистый ли, Игнаха? - строго спросил Устинов.
И после этого вопроса совсем тихо стало в избе - словно святую икону сюда внесли и ска-зали: глядеть на нее можно, говорить вслух - нельзя. Или как если бы это была книга Великого писания - вот она, прочти молча страницу, и откроется тебе тайна всех тайн... Радостно было угадывать в этом плане собственную жизнь, свою избу, свою или хотя бы соседскую пашню, всю ту землю, которую ты глазами и стопами своими давно уже прощупал насквозь.
- На Барсукову дорога! От дает так дает круги! - снова не удержался и нарушил молчание Игнашка, но тут уже и другие заговорили враз:
- Энто она Клюквенную мочажину обходит!
- Что за просека? Не угадаю враз!
- Ну, как же - та самая и есть, на которой Илюха Кондаков когда-то в Сретенье на шатуна-медведя угодил!
- Не когда-то, а в одна тысяча девятьсот одиннадцатом годе! Год был голодный, засушли-вый, худой год. Голодным-то медведям не спалось по берлогам, вот они и шатались всюду! Ох же, испугался он тот раз, Илюха!
- Он сам-то - ничо! Он мужик не из сопливых. Конь у его пугливый был вдребезги розвальни об деревья разнес!
- А вот тут, в озере, мысок имеется, я купался с его сколь раз, на плане же он и не проглядывается!
- Мелковат мачтаб. Поболее бы мачтаб, тогда ты и сам-то на плане проглянулся бы и проклюнулся! Собственной личностью!
- А что, мужики, какую мы практику на дровах пройдем! Спецами лесными сделаемся! Закона дателями!
- Глядите, мужики, поскотина наведена и - целая. А в действительности у леса вот ее давно уже нету, городить надо ее.
- На то и план: показывает порядок, а не беспорядок... Что мы сами порушили - плану дела до этого нету. Вырубим вот мы лес, а план до-о-олгое еще время будет зеленые кварталы показывать!
- Всё тут есть, всё изображено, - вздохнул Калашников, - а вот чего тут, мужики, еще не хватает? А?
- Ну? Чего?
- Неба тут нету... Небушка.
- Когда я с землемерами работал, со старшим техником межевания Петром Нестеровичем Казанцевым, - стал вспоминать Устинов, - так тот Казанцев, Петр Нестерович, как встретит любого мужика, так и к нему: "Вот план твоей местности, погляди на его и скажи - где тут должна быть такая-то заимка? В натуре она есть, а на плане еще не отражена?" - Устинов поднял голову над другими тремя головами, с интересом огляделся поверху, снова сунулся книзу и продолжил свой рассказ: - И что ты думаешь, - мужик обязательно укажет то место. Ну, не с первого, так со второго разу - обязательно! И старший техник межевания удивляется: "Мужик неграмотный, а план читает?" Я ему объяснял: "План земли мужику даже понятнее грамоты!" Тот не согласен: "Я в землемерном училище сам-то на второй год только научился хорошо читать план! Нет, Устинов, тут что-то есть - инстинкт!" Я спрашиваю: "Какой?" Он объясняет, но издалека только догадаться и можно, что это такое: ну, как у собаки чутье, тот инстинкт! Наверно, со словом истина соприкасается!
И еще, и еще вблизи друг к другу, глаза в глаза, дыхание вперемешку, мужики вглядывались в план: вот как прекрасна вокруг них земля!
