Половинкин смолк, а торопливо, даже слегка заикаясь, заговорил Игнашка Игнатов.

- Умный он был сильно, Николай-то наш Левонтьевич, - заговорил он. - А энто человеку во вред! И совестливый он был. Опять - во вред! Я тоже покаюсь, сколь годов был шесть с пол-тиной рублев ему должОн, а он стеснялся спрашивать. Я вот и в Комиссию-то тоже стеснялся пойтить, думаю, сидеть буду за столом с Устиновым рядом, а он и спросит шесть с полтиной дак не спросил же ведь ни разочку! И еще покаюсь, не отдал бы я долгу, кабы не нонешний случай со злодейским убийством! Ну, теперь ужо отдам - при всех обещается мною, отдам вдовой Домне Устиновой. И скажу ей - не убиваться, всё одно совестливые эдакие, оне ведь не жильцы - нет и нет!

- Нет! - тихо повторил Иван Иванович. - Нет, ты их не слушайся никого, Никола Левон-тьевич! Их не слушайся, слушайся меня. Оне все - кажный об себе да об своем, ну и пущай их, а я без малого девяносто годов топтался по земле, всякого вытоптал, и своего у меня за столь великий строк без малого вовсе не осталось. Я потому жил - не помирал, что, какой предмет, мне непонятный в жизни, не умею сказать о ём, не знаю его, я тот же час догадываюсь: "Ну ладно, - я не пойму, другие поймут! Никола Левонтьевич поймет заместо меня, вот кто!" И вот нонче думаю-считаю: сколь же годов-то я прожил благодаря тебя, Никола Левонтьевич! По твоей причине? А когда нету уже тебя, дак я беспричинно живу, да? Да, так оно и есть дело! И уже полным обманом живу с минуты твоей кончины, вот как! Жить нехорошо мне без тебя, а помирать - как? На кого же понадеяться, если б не на тебя? На кого глянуть раз последний, кого услыхать отходящим слухом? Я же вот на их на всех,показал Иван Иванович на присут-ствующих - я на их, на живую Комиссию, понадеяться правдишно не могу! А не понадеяв-шись, не страшно ли разве помирать, Никола Левонтьевич? Вот какое ты сделал мне положение! Не могу выговорить я смерть твою, не в силах, тем более - истинно она сделана своими же жителями. Как же случилось и бесподобно: жить нельзя, и помереть страшно, страшно к старцу Самсонию-Кривому пойти, пасть у ног его босых, под взгляд жаждущий ока его! Пасть и поставить перед им чашу отравленную, из коей испить нету ему одного глотка, ибо отрава она, яды в ей во множестве! "За что принимал я великую скорбь, и муки, и мрак? И гнев и упрек - проклятие старшего брата своего старца Лаврентия святоликого? За что? - возгласит ко мне Самсоний. - За что, когда, заместо искупления грехов моих и заступничества за вас, вы, внуки мои, еще более отравили чашу сию? Пошто владеет вами блуд, и страм, и бесчеловечье великое? Для того ли отвел я вас обратно на место нонешнего жительства и рождения и крещения ваше-го?" Вот как возгласит ко мне Самсоний-старец, а я? Ожидание возгласа его - смертная мне пытка, но одного я прошу: "Господь бог! Не томи, призови скорее к ответу и к мукам адовым! Не распинай на энтом свете, распинай на том - при лике твоем скорбном светлее мне будет, распятому, чем при взглядах неблагодарных человечьих, не по праву живущих убийц и козлов блудливых!"

А когда Иван Иванович протянул руки, подхватывая что-то невидимое, никто не сомневался - это он смерть свою подхватывает и вот сейчас умрет.

Но Иван Иванович не умер.

Кособокий, со слезами, застывшими в морщинах, он встал, стоял долго и недвижно, а потом вздохнул продолжительно, руки опустил и пошел. Тихо-тихо, едва-едва. У выхода сказал:

- Ну? Как мы можем? Никак! И - ничего!

Зима брала свое, и на послезавтра, в день похорон, мороз сильно окреп.

Белый Бор, не шевелясь ни веточкой, ни хвоинкой, четко пронизывал небо.

Растворенный в небе туман, тоже неподвижный, редкий, белесовато-голубой, кое-где был освещен солнцем, а солнце, бесцветное, остекленевшее, с одной лишь яркой полоской окруж-ности, тихо удалялось прочь с небес, подхваченное невидимым и медленным движением.

Только у солнца было движение, весь остальной небесный мир погрузился в неподвижность и сам излучал ее.

Мир земной и виден и слышен был недалеко: черный край Белого Бора, белая, слегка светя-щаяся поверхность озера Лебяжьего. В мороз и в снег впаяны серенькие крапинки лебяжинских изб, в глухую тишину - редкий похоронный звон деревенской церквушки.

В малой комнате сельской сходни на стене расклеено было Обращение Лесной Комиссии к гражданам села Лебяжки, аккуратно переписанное Устиновым на двух больших, светлых и красивых листах бумаги, когда-то изъятой из конторы Лебяжинского лесничества, а на длинном столе, в узкой раме из сосновых досок, пахнущих смолой и с затейливыми коричневыми разво-дьями смолы, лежал и сам Устинов Николай Леонтьевич.

Глаза плотно закрыты, смотреть вокруг ему уже нельзя.

Он был худ, изможден, страдание было на его лице, и ужас таился под закрытыми глазами, а он всё еще хотел что-то увидеть, он был в ожидании.

Что могло случиться с ним - всё случилось, но ему всё еще интересно, как и что сейчас будет: как будут говорить о нем люди, как понесут его в церковь и отпоют, как в нынешний мороз будет закапываться над ним земля.

В головах его стояла Домна - выплакавшаяся, бесслезная и тоже в ожидании - в ней зрели и накапливались следующие слезы и вопли. Только они и могли быть, больше для нее не могло быть ничего, никакой иной судьбы.

А в ногах у отца стояла Ксения, вся набрякшая слезами, огромный живот под истрепанным тулупчиком, оттуда же, из порыжевшей овчины, торчат немигающие глазенки Наташки и Шурки-младшего и ничего понять не могут, только страшатся. На руках у Ксении безмолвный, позабывший непрестанное свое беспокойство, крики и возню Егорка. Этот смотрит, и кажется, будто понимает всё. Один только и понимает на всем белом свете.

Шурка, устиновский зять, тут же был, стоял неловко, словно на чужих ногах. Плакал горько, беспрестанно. Закрывал глаза ладонью.

И еще была Зинаида Панкратова. Лица не видно, оно в тени и прикрыто платком, видны руки с помойным ведром и с тряпкой. Она пришла на сходню с утра, ее спросили: "Зачем?" - "Помыть да хотя бы как почистить помещение, ответила Зинаида. - Я дома у себя сколь обихаживала ее, Комиссию-то! Привыкла уже!"

Ведро подрагивало в ее крупных руках, позвякивало - единственный был звук вблизи устиновского гроба.

Потом Зинаида поставила ведро на пол, на темные некрашеные доски, и стало совсем тихо, беззвучно.

Только через дощатую перегородку из смежной комнаты доносился искаженный, прерывис-тый голос Дерябина.

Там снова находились все члены Комиссии, и Половинкин тоже пришел своею мертвою властью их снова собрал Николай Устинов, и все, не то слушая, не то совсем не слушая, сидели молча, неподвижно, а Дерябин сбивчиво, торопливо, зло говорил:

- Я и сам-то не хочу при такой отвратительной жизни жить! - говорил он. - Это же надсмешка всё над тем, что в действительности должно быть! Не жизнь - а похабная надпись на заборе! Дерьмо вонючее! Обман из обманов! И нету такой жертвы, чтобы она была слишком великой для переделки этой похабности! Не только что нету, но и не может быть!

- Ну, Дерябин-Дерябин! - останавливал его Калашников. - Нельзя всё ж таки жизнь так ненавидеть и проклинать! Нельзя, хотя бы она и убила нашего Левонтьевича! Он бы ее за это не проклял! Я уверен! Знаю.

- Вот за то, что он ее не проклинал, она с им так и обошлась! С такой благодарностью! Не-ет, я лишь только открою утром глаза - сразу же начинаю ее страшно ругать и разоблачать! Понимать: всё в ей не так - не по разуму, не по порядку, а ровно в помойной яме. И даже хуже!

- Ты, Дерябин, нонче как словно Кудеяр провозглашаешь! Помолчи перед памятью нашего друга-товарища!

- Не буду молчать! Не буду! Кудеяр - тот мальчишка передо мною сопливый, вот он кто! Конец света призывать! Дак это же пустяки! Это по-бабьи жалостливо! Не-ет, тут сперва надо покуражиться надо всем, что есть на свете! Как всё, что есть на свете, веками издевалось и куражилось над человеком, так настало время, человеку надобно отнестися ко всей жизни, ко всему свету! Настало! Надо всё переделать наново, не так, как было, ну, а ежели обратно ничего не выйдет - обломки пустить под откос!