- Наверное, отсутствие глубокой мысли.

- Ничего подобного! Просто легкомысленный человек недолго помнитвсе плохое. Я когда-то, лет двадцать тому назад, один час шестнадцать минут думал и пришел к выводу: все плохое и все самое трудное - не мой вопрос, не моего ума дело. Вот и экология - да разве она моего ума? Вот и вы,мои старички, тоже русские. Тоже в России. Ну вот и терпите, набирайтесьлегкомыслия. Тебе, отец, с Владимиром Ивановичем приходится терпеть.Трудновато? Да?

Голубев был ошеломлен, не нашелся, что сказать. Еще и потому ненашелся, что Алексей вдруг погладил отца по голове. И слегка по плечу. АГолубев не припомнил другого такого же случая - не было.

Такой разговорец с Алексеем два месяца назад.

Перед Голубевым был его сын, малознакомый человек, легкомысленный, но - муж, с собственной логикой. Перед его логикой отец отступал, хоть и не признавался в этом. Не повлиял ли тот разговорец и на встречу Голубева с классиками географии? На реке Припять?

Все может быть: повлиял.

В России принято умирать с музыкой, вот Голубев и устроил музыкуклассикам-географам. Почему бы не устроить похоронную сюиту, еслимелодия сама напрашивается? Почему бы не сорваться с цепи? Уважал-уважал классиков, считал себя продолжателем их дела и вот аскандалил. Не для того ли, чтобы самые невероятные для себя вещи приравнять к нулю? Приравнял, а тогда никакие величины над тобой не тяготеют, и вот уже ты свободен принять окончательное решение:

- Даешь занавес!

Время шло. 2 августа 1993 года, времени оставалось минимум четыре дня, максимум пятнадцать. Голубев сожалел: почему прекрасная мысль не пришла к нему на год-другой пораньше? Хотя бы на полгодика. На четверть годика. Припяти, что ли, ему не хватало?

Он, Голубев, два месяца тому назад глаз лечил - катаракта, хлопот было, хлопот! Он к Святославу Николаевичу Федорову хотел устроиться в больницу - не вышло, а в больнице рядовой ему сделали что-то так, что-то не так, пришлось дважды ложиться в больницу, в палате больные здорово матерились по политическим и другим поводам, играли в карты и выпивали, все это Голубеву не нравилось, он вздыхал, - а что поделаешь? Ничего другого не было, быть не могло. А выход был: уже тогда принять решение - и черт с ней, с катарактой, не все ли равно стало бы, есть она или нет ее?

А зачем было Голубеву, старику, пенсионеру, два-три лишних месяца, два-три лишних года толкаться в очередях? Давиться в трамваях и метро? Бр-р-р!

А зачем Голубеву был и еще какой-то плюс к тридцати, если само-тоэкологическое движение в России быстро-быстро шло на убыль, если егоприбрали к рукам дельцы и спекулянты? Заплатят такому специалисту "как следует", и любая экспертиза с предусмотренным результатом - вот она, готовенькая: экологическое состояние Н-го комбината удовлетворительное, рекомендуется осуществить такие-то и такие-то мероприятия...

А то экологический пароход поплывет по Волге либо по пути из варяг в греки, в каждом городке экологи (артисты, писатели, лекторы) останавливаются, устраивают для местных жителей концерты, танцуют, просвещают народ по проблемам охраны природы, играют на гармонике, на других музыкальных инструментах - и вперед, к следующему причалу!

Голубев в таком вот экомаршруте однажды участвовал. По Волге. Маршрут был трехнедельный, он не выдержал и через неделю сбежал. И это в то время как среди разрухи и безвластия снова возрождаются проекты переброски речного стока? Упаси Бог! Снова васильевы, полад-заде, воропаевы - упаси Бог!

Был у Голубева и технический вариант, по всей вероятности, прогрессивный: со времен болезни сосудов сердца и головного мозга, с тех счастливых времен, когда он беседовал с Азовским и Поляковым, он не мог спать на левом боку: засыпает прекрасно, безмятежно, а спустя час-другой просыпается от судороги предсмертной - сердце бьется, в голову удар.

Так вот чего бы, кажется, проще: всякий раз засыпать на левом - рано или поздно должно ведь сработать? Мгновенно? Но что-то мешало провести такую серию, которая и на год могла растянуться, и каждый вечер на ночь глядя он лез бы в петлю очень ненадежную - то ли петля выдержит вес тела, то ли не выдержит? Нет, этот способ Голубев не мог счесть благородным.

Или вот: характер у Голубева стал прямо-таки дрянь." Раз в неделю емухотелось бить окна, раз в месяц - посуду, еще что-нибудь, а ворчать, дескать, "и чего живу, когда помирать давно пора?" - так это чуть ли не каждый день. Окна он не бил, посуда, к сожалению, билась сама, замечания по поводу смерти до поры до времени были некорректными, даже унизительными: ворчать ворчишь, а не помираешь. Зато когда к нему пришла счастливая мысль, тут все и встало на свои места, и впервые в жизни он был уверен: завтра будет лучше, чем сегодня, и так до самого конца! Что и говорить - обладала река Припять собственной, ни одной другой реке несвойственной мудростью, научила плавателя Голубева!

А еще беда человеческая: разучились люди умирать. В суматохе, никто неисповедуется перед смертью, родственники не собираются попрощаться сумирающим - разве что похоронный митинг устроят: "Мир праху твоему,отличный товарищ!"

Войны, дележ суверенитетов, одиннадцать чемоданов вице-президентаРуцкого в России, бесчисленные чемоданы в других странах бывшего СССР,жизнь - копейка (рубль, два рубля по новому курсу), ну а если жизньтак дешева, откуда же взяться дороговизне смерти? Высокой ее квалификации? Похороны - да, стоят дико дорого. Но умереть стоило гроши.

Средства массовой информации тоже смотрят на вопрос сквозь пальцы обратились бы, не откладывая на будущее, к Голубеву, покуда он ещев памяти, много любопытного могли бы почерпнуть. Но ТВ не интересуется, а Голубев даже от Татьяны скрывается:

- Отдыхаю... После Припяти... Отдохну - поговорим.

Представить себе невозможно, но был человек, который догадался о том,как в действительности обстоит дело, почему день-деньской лежит и невстает Голубев, что Голубев задумал. И по телефону догадался-то, по самой, казалось бы, неуловимой интонации.

Этим человеком был Мотька Краев, он позванивал между десятью идвенадцатью утра, потом сказал:

- Брось дурить, Николашка. От меня не скроешься!

- От тебя не скрываюсь, - признался Голубев. - Бесполезно. Однакоучти: это дело не твое!

- Вот так раз! Не мое! Оскорбить меня хочешь?

- Нет, право же, Мотя, не лезь не в свое дело. Тем более дело решенное!

- Честное слово - решенное? Если так, не полезу.

- Я тебе благодарен. Скажи - а ты неужели не собираешься? До хаты?

- Вот еще! Будто у меня других нету хлопот! Их у меня и без этогопо уши!

Они еще потрепались, потом Мотька (за восемьдесят, а он все ещеМотька!) сказал:

- Давай кончать. А то у меня слезы на глазах. Желаю успеха!

- Это я тебе желаю: будь здоров!

И Голубев отдыхал в полном смысле слова, как никогда в жизни,вспоминая то, что ему и хотелось и требовалось вспомнить, о чем стоилозаключительно подумать.

Об Асе думал: Ася не обманывала, когда сказала главному врачу детскойбольницы, что уезжает того ради, чтобы умереть. Так оно и было, точно так,и уверенность эта еще подкрепляла его спокойствие: не он один принялподобное решение, Ася уже давно-давно приняла такое же, разные обстоятельства жизни приводят к одинаковым решениям. Снова очень близка емуАся. Мало все-таки он о своей любви до сих пор думал, мало, мало! Пустьи не стала их любовь их настоящим, но разве только о настоящем людидумают?

Время шло. График исполнялся. 4 августа 1993 года было, и тут интересно сделалось Голубеву: почему же все-таки он природный человек, чемприроден? Сомнений не было, а все-таки? Был же какой-то смысл, какие-то у него склонности, вот он (по Вернадскому?) и ощущал живое вещество. Вжизни своей он никогда не имел собаки, но неизменно ощущал себя средимножества собак, кошек, лошадей, слонов, жуков и червяков. Хорошо этоили плохо, но существование жизни было ему значительнее какого-либосущества, а любой пейзаж уходил за видимый горизонт в пространство земного шара, а вращение этого шара вокруг собственной оси и вокруг Солнцабыло и его собственным вращением, он это улавливал.