- Революция... Россия... - забасил Печенкин, словно кому жалуясь. - Да что он знает о России, замухрышка французский!
Он поднял глаза на секретаря-референта, сорвал мешающие очки, с хрустом смял их в кулаке и повторил:
- Что он знает о России?
- А вы? Что вы знаете? - зашептал Прибылов-ский, и из глаз его неожиданно брызнули слезы. - Что вы, вообще, знаете? - продолжил он уже на крике. - Разве это неправда? А как вы витрину в фотоателье разбили? Забыли? Зато я не забыл. Россия - ну и что? - Слезы буквально заливали лицо секретаря-референта, но он продолжал обличать: - Если сто раз за день не повторите - Россия, то не спите потом, наверно! Средство от бессонницы для вас - ваша Россия! Патрик еще не все сказал! А я скажу! Вы - дикарь! Поэтому вы рыбу руками едите! И в туалет вам все равно в какой ходить, грязный или чистый! Потому что - дикарь! И все вы здесь дикари! И никогда как люди жить не будете. Замухрышка... Да вы ногтя Патрика не стоите. А мы... Я... Я и Патрик... Мы с Патриком... Он мне не друг... Он мне больше чем друг! Я люблю его! Люблю! Слышите? И он любит меня! Для вас это дикость, потому что вы - дикарь! А мы с Патриком будем жить вместе! Во Франции! И у нас будут дети - мальчик и девочка... Но вам это не понять. Никогда не понять. Вот и оставайтесь в своей России! - И, зарыдав в голос, закрывая лицо ладонями, секретарь-референт выскочил из кабинета.
Печенкин долго сидел в своем кресле, пытаясь осмыслить произошедшее, но это ему, кажется, не удавалось. Тогда он поднялся, стал думать стоя, но только развел руками.
Пребывая в состоянии оторопелого изумления, Владимир Иванович вышел из кабинета и чуть не наткнулся на секретаршу Марину. Печенкин поискал глазами, куда бы сесть, и медленно, осторожно опустился на край низкого кожаного дивана.
- Марин, а что Прибыловский - голубой? - спросил он шепотом.
Секретарша улыбнулась улыбкой Джоконды и промолчала.
Владимир Иванович пожал плечами.
- Да мне-то в принципе все равно... Неожиданно просто...
И Печенкин ссутулился, втянул голову в плечи, спрятал ладони между коленей и сделался вдруг маленьким и жалким.
Марина посмотрела на него сверху сочувственно и ласково, вздохнула и проговорила:
- Эх, Владимир Иванович, Владимир Иванович, ничего вы вокруг себя не понимаете!
Печенкин еще ниже опустил голову и мелко покивал, несомненно соглашаясь с таким о себе мнением. Казалось, он засыпал, как намаявшийся ребенок или уставший от жизни старик. Марина не двигалась, боясь его потревожить, но Печенкин вдруг сильно вздрогнул, встряхнулся, поднял голову и заговорил деловито-озабоченно:
- Значит, так, Мариночка...
В руках секретарши мгновенно оказались блокнот и ручка.
- Значит, так, - повторил Владимир Иванович и продолжил: - Мне... в кабинет... сейчас... водки... ящичек...
- Водки вашей?! - спросила Марина, записывая.
- Любой, - кротко ответил Владимир Иванович и продолжил: - Воды и побольше... Любой тоже, только без газа... И это... соды питьевой, а то изжога что-то замучила... - Он замолчал, вновь задумавшись.
- Все? - спросила Марина, и в голосе ее появилось то легкое раздражение, которое часто случается с официантами, когда заказ бессмысленно затягивается.
Печенкин поднял глаза и внес в свой заказ поправку:
- Нет, водки, пожалуй, два ящичка...
XXXI. Эй, есть тут кто?
1
И все-таки они полетели на белоснежном своем красавце "фальконе" - отец и сын Печенкины, и это были счастливейшие, сладчайшие мгновения их жизни! Небесная твердь над головами потемнела, как синее стекло, а пшеничные квадраты полей внизу выбелились солнцем, и это зримое ощущение верха и низа настраивало на торжественный лад, радовало и веселило.
Они взяли с собой в дорогу еду, сперва насыщающую душу, а уже потом тело, еда эта лежала в беспорядке на столе: халва, вобла, конфеты "Мишка косолапый", вареная картошка и малосольные огурцы, кильки в томате, розовый зефир, копченая курица, хала с маком и жареные в масле пирожки с повидлом. А еще, они взяли с собой в дорогу два ящика пепси-колы, и когда, встречаясь с воздушными потоками, их легкий "фалькон" вздрагивал, бутылки дружно и бесстрашно позвякивали.
- Летим, Илюха! - закричал Владимир Иванович и изобразил пальцами викторию, или, по-нашему - козу. - Лети-им!
Они летели, и несомненность этого факта давала Печенкиным столько силы, что, казалось, захоти они сейчас поменять местами небо и землю - сделают это играючи. Но хотелось другого. Илье хотелось другого, и Владимир Иванович хорошо понимал хотение своего сына, потому что сам хотел того же, но стеснялся в этом признаться. Однако и терпеть мочи больше не было, и в по-следний раз, глянув в сторону кабины летчика, Владимир Иванович решительно скомандовал:
- Пошли!
Илья благодарно глянул на отца.
И они пошли, слегка покачиваясь, к кабине летчика, положив друг дружке руки на плечи.
Потому, потому что мы пило-ты!
Небо наш, небо наш родимый дом!
громко, в ритме марша запел отец, а сын смущенно и счастливо улыбался.
То, что сейчас между ними происходило, это была не любовь отца к сыну и не любовь сына к отцу, это было больше, чем любовь, это была дружба, мужская дружба - самое ценимое Владимиром Ивановичем чувство.
Летчик Фриц в небе был еще краше, чем на земле. Оробело и застенчиво смотрели Печенкины в его крепкий, загорелый, аккуратно подстриженный затылок, на его сильную спину под белоснежной сорочкой, на витой золотой погончик на широком плече.
Почувствовав их взгляд, Фриц повернул голову и кивнул, показывая, что все в порядке.
- Слышь, Фриц, мы чего пришли-то, - смущенно забубнил Владимир Иванович. Можно Илюха порулит немного?
Из-за наушников летчик, разумеется, ничего не слышал, но ему было достаточно увидеть глаза Печенкиных, одинаковое выражение их лиц, он все сразу понял, замотал головой и заговорил решительно и возмущенно:
- Nein! Nein!
Это было бесполезно, Владимир Иванович сочувственно глянул на сына, указал пальцем в сторону Фрица и прошептал Илье на ухо, успокаивая и объясняя:
- Фашист...
Илья улыбнулся - на самом деле он не очень расстроился.
- Moskau! - громко объявил вдруг летчик и указал рукой вправо и вниз.
- Маскау?! - удивился и обрадовался Владимир Иванович. - Маскау, говоришь. Ну, держись, Маскау!
Представив, что перед ним стоит крупнокалиберный пулемет, Печенкин ухватился руками за гашетку и стал посылать в сторону ненавистного города очередь за очередью:
- Та-да-да-да!
- Та-да-да-да-да-да!
Илья мгновенно включился в игру, подавая пулеметную ленту.
Фриц смеялся, несколько, впрочем, сконфуженно.
Но пулеметные очереди были для Москвы все равно что для слона комариные укусы, и тогда Владимир Иванович скомандовал:
- Бомбу!
Илья сразу сообразил, обхватил бомбу руками, поднатужился и подал отцу. С серьезной важностью на лице Владимир Иванович принял смертоносный груз и, прищурив один глаз, опустил бомбу в отверстый бомболюк.
- Фью-фью-фью-фью-фью, - засвистела она, часто покачивая в воздухе хвостовым оперением...
Бомба еще не долетела до Москвы, когда раздался взрыв - внезапный, оглушительный, страшный, и в первое мгновение Владимир Иванович подумал, что у него взорвалась голова.
Печенкин полежал немного в темноте и открыл глаза. Было темно. Темно и тихо. Только где-то, непонятно где, однообразно и назойливо пищал телефон. Темнота не пугала, было понятно, что надо встать и включить свет, но делать это как раз и не хотелось. Владимир Иванович сладко потянулся и улыбнулся, радуясь ясности головы и крепости тела, отчетливо понимая, что все в его жизни отлично, а будет еще лучше. Хотя, если бы кто вошел сейчас в разгромленный рабочий кабинет, включил свет, снял со стены зеркало и наклонил его над лежащим на диване Печенкиным, Владимир Иванович не только бы удивился, но и испугался бы, увидев незнакомого человека с грязными, сальными волосами, черным лицом, острыми скулами, красным опухшим носом и мелкими гноящимися глазами... Но никто не входил, свет не включал и зеркало со стены не снимал, а он знал - все отлично и будет еще лучше, вот только думать об этом мешал телефонный писк... Печенкину это ужасно вдруг надоело, он вскочил на ноги, чтобы подойти к столу, на котором стояли телефонные аппараты, но, словно матроса в двенадцатибальный шторм, его неожиданно кинуло к противоположной стене. Боком, перебирая по-крабьи ногами, опрокидывая невидимые в темноте стулья и раскидывая пустые звенящие бутылки, Печенкин все-таки преодолел это немалое расстояние, не упав. Неожиданное происшествие развеселило Владимира Ивановича и, держась обеими руками за стену, он немного над собой посмеялся. Телефон, однако, пищал. Сосредоточившись, Печенкин поразмышлял, куда теперь направить свои стопы: к входной двери, чтобы сначала включить в кабинете свет, или сразу к телефонному столу, и решил - сразу.
