Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Закруткин Виталий

Помненька

Виталий Александрович ЗАКРУТКИН

ПОМНЕНЬКА

Рассказ

Бывшего летчика Алексея Григорьева я увидел в Праге, в Сметановых садах, там, где сходятся самые глухие аллеи. Он стоял на одном колене, неловко вытянув вперед деревянную ногу и закрыв глаза. На его ладони голубели незабудки. Не видя меня, он ласкал пальцами нежные цветы и напевал какую-то не знакомую мне песню.

Я кашлянул. Он открыл глаза, покраснел, нахмурился и сказал, смущенно роняя слова:

- Тут тоже растет русская незабудка. Чехи называют ее "помненька". Значение слова одно и то же: "не забывай", "помни"...

Я посмотрел на его испещренное ожогами лицо, перевел взгляд на потертый мундир без погон, измятые жокейские брюки, щегольскую желтую крагу, которая одиноко сверкала на его левой ноге.

- Откуда вы, товарищ? - спросил я.

Он ответил, помедлив:

- Я гвардии лейтенант Алексей Григорьев. Летчик...

Потом мы с ним сидели на каменной скамье, курили сигары, любовались отсветами заката на куполах Вышгорода, следили за полетом черных стрижей.

- Стрижи похожи на истребителей, - вздохнул Григорьев, - у них все решает маневренность и скорость... А хотите, - неожиданно сказал он, - я расскажу вам, что такое "помненька"...

Он стал рассказывать, глядя в сторону, туда, где, отражая весеннюю прозелень старых ив, серебрилась тихая Влтава, розовая река, в которой колыхались призрачные тени деревьев, мраморных статуй и ажурных павильонов. Рассказывал он так, точно меня не было и он говорил сам с собой.

- Ровно три года тому назад я возвращался с задания. Это был мой шестьдесят девятый вылет, и я не знал, что ему суждено было стать последним. Над железной дорогой, между станциями Гостомице и Пржибрам, вражеские зенитчики зажгли мой самолет. Сбивая пламя, я перешел в глубокое скольжение, кинулся влево, но смог дотянуть только до леса. Над лесом я выбросился из самолета. Когда раскрылся парашют, мне показалось, что внизу блестит лесное озеро. Мучаясь от нестерпимого жара - на мне горела одежда, - я, регулируя стропами, направил парашют к озеру и уже думал коснуться его спасительной влаги, как вдруг вместо всплеска воды услышал звон разбитых стекол, ударился грудью о какое-то острое железо и потерял сознание.

Очнулся я перед вечером. Заходило солнце, и все вокруг казалось розовым. Передо мной высились странные пальмы, а под пальмами стояла девушка. У нее были огненные волосы - так мне показалось тогда, худые детские плечи, тонкие руки. Ее зеленоватые глаза были печальны, а платье светилось золотисто-багряным светом.

Я долго не мог отвести от нее взгляда и, хотя был уверен, что ни пальм, ни девушки здесь нет и у меня просто начинаются бредовые видения, все же с трудом разжал рот и спросил:

- Где я?

К моему удивлению, губы девушки зашевелились и она внятно ответила мне:

- Вы в оранжерее.

Еще более удивляясь тому, что девушка говорит по-русски, я спросил:

- Вы русская?

Девушка отрицательно качнула головой.

- Как вас зовут?

Девушка ответила:

- Ридушка...

Потом она протянула мне термос с водой, помогла напиться, куда-то ушла и вскоре вернулась с двумя мужчинами. Мужчины взяли меня на руки и понесли. Один из них, тот, который шел впереди и держал мои ноги, был маленький смуглый оборванец с черной бородкой. Он неумолчно тараторил, но я не мог понять, что он говорит. Другой, великан негр в черепаховых очках, был одет в измятый мундир цвета хаки и шел молча.

Меня положили в стеклянной теплице, сквозь прозрачные стены которой были видны кусты сирени, цветочные клумбы, грядки с зеленой рассадой. Вверху, за стеклянным потолком, синело ясное вечернее небо.

Когда мужчины ушли, Ридушка, чуть-чуть коверкая русские слова, шепнула мне:

- Вы советский летчик?

Услышав мой ответ, она ласково улыбнулась и сказала:

- Значит, вам можно не бояться. Тут уже есть такие, как вы. Маленький господин, который вас нес, - французский инженер Эжен Мишле, а большой негр - это капрал американской армии Джемс Муррей из Лос-Анжелоса. У нас есть еще американцы и один английский моряк. Все эти люди бежали от немцев и спасаются в лесах. Кроме того, неподалеку от нас работает партия норвежцев-лесорубов. Их охраняют полицейские, но они все же доставляют нам пищу.

- Полицейские?

- Нет, лесорубы.

- А вы кто?

- Я ботаник, - сказала девушка. - В оранжерее нас осталось только двое: немой садовник дядя Вацлав и я. Остальные убежали от немцев вместе с хозяином...

- А вы почему не ушли? - спросил я.

Ридушка нахмурилась - у нее, когда она хмурила свои тонкие брови, было такое смешное лицо, что хотелось смеяться, - и серьезно сказала:

- Я не могла, потому что тут оставались мои цветы...

- Какие цветы?

- Живые цветы. Они могли погибнуть...

Так я остался в этой лесной оранжерее. Ридушка и дядя Вацлав быстро залечили мои ожоги, товарищи наперебой ухаживали за мной, и к концу месяца я почувствовал себя почти здоровым...

Не вставая со скамьи, лейтенант Григорьев сорвал пахучий лист ореха, растер его на ладони и улыбнулся чему-то.

- Мне было хорошо в этом лесу, - продолжал он. - Ридушка обучала нас всех ботанике, и латинские названия растений стали для нас первым средством общения. Если мы хотели кого-нибудь похвалить, мы говорили: "роза майези" - есть такой сорт красивых алых роз; "циноглосиум" было у нас ругательным словом - так по-латыни именовался цветок, который в России называется "песий язык". Нашу маленькую хозяйку Ридушку мы почтительно называли "Миозотис" - Незабудка. Только я один называл ее по-чешски: "Помненька". Мне очень нравилось это ласковое слово, похожее на звенящую струну.

Постепенно у нас образовался странный, но понятный нам всем язык пестрая смесь русских, английских, французских и чешских слов, варварский винегрет, от которого любой лингвист пришел бы в ужас, но мы охотно пользовались этим самобытным эсперанто и довольно быстро научились понимать друг друга...

Вытащив из кармана кожаный портсигар, мой собеседник достал сигару, щелкнул зажигалкой и пустил густую струю дыма.

- Как вы, вероятно, догадываетесь, - сказал он, помолчав, - мы все были влюблены в Ридушку. В оранжерее нас было одиннадцать мужчин; после меня тут нашел приют сбежавший из лагеря норвежец-скрипач Христиансен. Все мы в смысле психологическом были, как говорится, отпетые люди, все прошли огонь и воду и не боялись ни бога, ни черта, а вот перед Ридушкой присмирели, как ягнята. Это случилось не потому, что она оказалась одна среди нас, здоровых солдат, истосковавшихся по женской ласке, а потому, что в Ридушку нельзя было не влюбиться. Бывают, знаете, такие женщины, что вот не захочешь, а пойдешь за ней на край света. Невысокая, худенькая, с тонкой талией, Ридушка, бывало, ходит среди цветов, глаза у нее зеленовато-голубые, волосы золотистые, платьице зеленое, и вся она такая светлая и хорошая, что тянешься к ней, как к солнечному зайчику... Она, конечно, замечала, что мы все влюблены в нее, но не подавала вида, относилась ко всем нам с нежностью сестры, и мы не могли понять: отдает ли она кому-нибудь из нас предпочтение...

Народ у нас оказался хороший, лес кругом был такой, что конца-краю не видно, лесорубы исправно доставляли нам хлеб и консервы, так что мы жили припеваючи и только мечтали, чтобы скорее закончилась война и можно было бы ехать на родину. Днем мы под наблюдением Ридушки трудились в оранжерее: чинили парниковые рамы, строгали всякие колышки, высаживали рассаду, словом, работали не покладая рук. Наш трудовой день заканчивался часов в шесть, после вечерней поливки. Мы сходились на зеленой куртине и отдыхали. Американцы неистово играли в пинг-понг; Христиансен, усевшись в отдалении, доставал из футляра скрипку - он сохранил ее во всех злоключениях - и начинал играть печальные мелодии Грига; веселый Эжен пел смешные провансальские песни, а молчаливый матрос Дик Смайлз - это был здоровенный малый с рыжими баками, - поджав ноги, садился на траву и глаз не сводил с нашей любимицы, которая обычно занималась шитьем или своими тонкими пальчиками перебирала цветочные семена.

1
{"b":"45571","o":1}