Я выхожу, да главы мне любезной губителя встречу, Гектора! Смерть же принять готов я, когда ни рассудят Здесь мне назначить ее всемогущий Кронион и боги! Смерти не мог избежать ни Геракл, из мужей величайший, Как ни любезен он был громоносному Зевсу Крониду; Мощного рок одолел и вражда непреклонная Геры. Так же и я, коль назначена доля мне равная, лягу, Где суждено; но сияющей славы я прежде добуду!
( "Илиада", XVIII, 414 - 121)
Своему коню Ксанфу, заговорившему человеческим голосом и предупреждающему его о грозящей ему гибели, Ахилл говорит:
Что ты, о конь мой, пророчишь мне смерть? Не твоя то забота! Слишком я знаю и сам, что судьбой суждено мне погибнуть Здесь, далеко от отца и от матери. Но не сойду я С боя, доколе троян не насыщу кровавою бранью.
( "Илиада ", ХIХ, 420 - 423)
Гектор, вызывая ахейцев на поединок, предлагает в случае своей победы выдать тело противника для погребения:
Пусть похоронят его кудреглавые мужи ахейцы И на брегу Геллеспонта широкого холм да насыплют. Некогда, видя его, кто-нибудь и от поздних потомков Скажет, плывя в корабле многовеслом по черному понту: - Вот ратоборца могила, умершего в древние веки: В бранях его знаменитого свергнул божественный Гектор! Так нерожденные скажут, и слава моя не погибнет.
( "Илиада", VII, 85 - 91)
Гомеровские герои постоянно пытаются превзойти друг друга в доблести. и дважды появляющаяся в "Илиаде" формула
Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться ("Илиада", VI, 208; ХI, 783)
отчетливо передает царящий в эпосе дух героического соперничества.
Приподнимая своих героев над обычными людьми - своими современниками или рядовыми воинами героической эпохи, Гомер, следуя эпической традиции, изображает сражение как серию поединков (Реальная тактика боя массированный натиск колесниц микенской эпохи, о которой Гомер знает из эпической традиции, или сражение в сомкнутом пешем строю, характерное для времени Гомера, - находит отражение в "Илиаде" в основном в рассказах и советах Нестора ("Илиада", IV, 303 - 309; ХI, 747 слл.; II, 362 - 368). Рядовые воины не принимаются в расчет, и исход всей войны зависит от того, будет ли сражаться Ахилл, единственный из ахейских воителей, способный одолеть Гектора. Именно в силу этого поединок Ахилла и Гектора делается центральным эпизодом всей войны. Время Гомера - время распространения железа как материала для изготовления и орудий труда, и оружия. Гомер отлично знает, какова ценность железа для изготовления различных хозяйственных инструментов ("Илиада", ХХIII, 826 слл.). Гомер, очевидно, сам видел, как действуют в бою стальным мечом: бронзовым мечом невозможно так отрубить руку, как это наглядно изображено в "Илиаде" (V, 79 - 83). Дух Ахилла ("Илиада", ХХII, 357) и сердце Приама, решившего отправиться за телом сына в ахейский лагерь (ХХIV, 205, 521), метафорически характеризуются в "Илиаде" как железные. Пандар стреляет стрелами с железными наконечниками ("Илиада", VII, 141), и тем не менее на всем протяжении "Илиады" герои сражаются бронзовым оружием: такова сила тенденции к архаизирующей идеализации. Рыба всегда была одним из основных продуктов питания в Греции. Однако герои Гомера едят мясо и хлеб, но не рыбу, и в "Илиаде" лишь мимоходом упоминается ужение рыбы (ХVI, 408; ср. еще ХХIV, 80 сл.) и ловля рыб сетью (V, 487) . Приметы современной Гомеру жизни проявляются больше всего в рассыпанных в тексте поэм развернутых сравнениях, которые поражают разнообразием и точностью деталей, неожиданностью ассоциаций. Упорная битва, не дающая перевеса ни той ни другой стороне, сравнивается с весами "честной рукодельницы", точно отвешивающей шерсть, которую она прядет, чтобы хоть как-то прокормить себя и детей ("Илиада", ХII, 432 - 436). Воины, сражающиеся за тело Сарпедона, сравниваются с мухами, роящимися вокруг подойников с молоком ("Илиада", ХVI, 641 - 644). То со львом, то с ослом сравнивается Аякс, сын Теламона:
Стал он смущенный и, щит свой назад семикожный забросив, Вспять отступал, меж толпою враждебных, как зверь, озираясь, Вкруг обращаяся, тихо колено коленом сменяя. Словно как гордого льва от загона волов тяжконогих Гонят сердитые псы и отважные мужи селяне; Зверю они не дающие тука от стад их похитить, Целую ночь стерегут их, а он, насладиться им жадный, Мечется прямо, но тщетно ярится: из рук дерзновенных С шумом летят, устремленному в сретенье, частые копья, Главни горящие; их устрашается он и свирепый, И со светом Зари удаляется, сердцем печальный, Так Теламонид, печальный душой, негодующий сильно, Вспять отошел: о судах он ахеян тревожился страхом. Словно осел, забредший на ниву, детей побеждает, Медленный; много их палок на ребрах его сокрушилось; Щиплет он, ходя, высокую пашню, а резвые дети Палками вкруг его бьют, - но ничтожна их детская сила; Только тогда, как насытится пашней, с трудом выгоняют, Так Теламонова сына, великого мужа Аякса, Множество гордых троян и союзников их дальноземных, Копьями в щит поражая, с побоища пламенно гнали.
( "Илиада", ХI, 545 - 565)
Возвращая слушателя эпической поэмы на какое-то время в реальный мир, в котором он живет, гомеровские сравнения силой контраста еще более приподнимали над обыденным уровнем повествование о подвигах героев минувших дней. Несмотря на то что боги все время появляются в "Илиаде" и помогают направить действие в нужную поэту сторону, по сути дела интересы и поэта, и его героев сосредоточены на посюстороннем человеческом мире. От богов, как они изображены в "Илиаде", очевидно в духе эпической традиции, человеку не приходится ждать справедливости или утешения в жизненных горестях; они поглощены своими интересами и предстают перед нами существами с нравственным уровнем, соответствующим отнюдь не лучшим представителям человеческого рода. (Один единственный раз говорится в "Илиаде" о том, что Зевс карает людей за несправедливость, и при этом за неправосудие власть имущих он обрушивает губительный ливень на весь город ("Илиада", ХV, 384 - 392)). Так, Зевс угрожает Гере, ненавидящей троянцев, тем, что разрушит город людей, любезных ей, и Гера предлагает ему, если он того захочет, разрушить три самых любезных ей города - Аргос, Спарту и Микены с их ни в чем не повинными жителями ("Илиада", IV, 30 - 54). Эпические герои, имеющие свои человеческие недостатки, выглядят в нравственном отношении явно выше богов. Однако современные Гомеру представления о божестве как блюстителе нравственного порядка, которые в развернутом виде предстанут перед нами в поэмах Гесиода, прокладывают себе дорогу и в "Илиаду", причем по большей части в прямой речи действующих лиц. Любопытно, что боги чаще фигурируют в таких высказываниях безымянно или под обобщенным именем Зевса. Еще большие уступки складывающимся представлениям о божестве - поборнике справедливости делаются в "Одиссее". Гомер даже вкладывает в уста Зевсу в самом начале поэмы полемику с людьми, которые обвиняют богов в своих несчастьях (I, 32 - 43) . Боги Гомера бессмертны, вечно юны, лишены серьезных забот, и все предметы обихода у них золотые. И в "Илиаде", и в "Одиссее" поэт развлекает свою аудиторию рассказами о богах, и нередко боги выступают в ролях, каких постыдился бы любой смертный. Так, в "Одиссее" рассказывается о том, как бог Гефест хитро поймал на месте преступления с прелюбодеем богом Аресом свою жену Афродиту (VIII, 266 - 366). В "Илиаде" Гера бьет по щекам свою падчерицу Артемиду ее собственным луком (ХХI, 479 - 49б), Афродита плачет, жалуясь на раны, которые нанес ей смертный Диомед (V, 370 - 380), а ее мать Диона утешает ее рассказом о том, что смертные гиганты От и Эфиальт засадили как-то в медную бочку самого бога войны Ареса, так что он едва не погиб там (V, 383 - 391). С полной серьезностью говорит всегда Гомер о наполовину персонифицированной судьбе - Мойре. Над ней не властны сами боги, и в ее руках находятся в конечном счете жизнь и смерть человека, победа и поражение в сражении. Мойра неумолима, к ней бессмысленно обращаться с молитвами и совершать жертвоприношения. Как это и естественно при таких религиозных воззрениях, мрачны и представления о загробной жизни, отражающиеся в гомеровских поэмах, они не оставляют человеку надежды на лучшее будущее после смерти. Души умерших, подобные теням, обитают в преисподней, в царстве Аида. Они лишены сознания и сравниваются поэтом с летучими мышами. Только испив крови жертвенного животного, обретают они на время сознание и память. Сам Ахилл, которого Одиссей встречает во время своего путешествия в царство мертвых, заявляет ему, что он лучше хотел бы быть на земле поденщиком у бедняка, чем царствовать над тенями в подземном мире ("Одиссея", ХII, 488 - 491). Души умерших отделены от мира живых неодолимой преградой: они не могут ни помочь оставшимся на земле своим близким, ни причинить зло своим врагам. Но даже этот жалкий удел бессмысленного существования в преисподней недоступен для душ, тело которых не было погребено надлежащим образом. Душа Патрокла просит о погребении Ахилла ("Илиада", ХХIII, 65 - 92), душа спутника Одиссея Эльпенора обращается с аналогичной просьбой к Одиссею ("Одиссея", ХI, 51 - 80), ибо в противном случае их ждет еще более тяжкая участь - скитаться, не находя себе даже того горестного успокоения, которое ждет их в царстве мертвых. Надо сказать, что как в вопросе о вмешательстве богов в земную жизнь людей, так и в том, что касается загробной жизни, в "Одиссее" заметнее отразились новые тенденции в верованиях греков VIII в. до н. э. Отражением этих тенденций являются и стихи ХI, 576 - 600, где говорится, что совершившие при жизни преступления против богов Титий и Сизиф несут наказание в преисподней, и стихи ХI, 568 - 571, согласно которым Минос царь Крыта, "славный сын Зевса" - и на том свете творит суд над тенями. Эти и другие несомненные различия между "Илиадой" и "Одиссеей" лучше всего можно объяснить, на наш взгляд, исходя из высказывавшегося уже в древности предположения, что Гомер создал "Илиаду" более молодым, а "Одиссею" - ближе к старости (см., например: Успех гомеровских поэм сразу после их создания был колоссален. Уже через несколько десятков лет после появления "Илиады" грек, имени которого мы никогда не узнаем, очевидно сам аэд, нацарапал на своем дешевом глиняном сосуде несколько стихотворных строк, сопоставляющих в шутливой форме этот сосуд с кубком царя Нестора, о котором рассказывается в "Илиаде" (ср.: ХI, 618 - 644):
