Неимоверным усилием воли Народный Покровитель взял себя в руки. Надо было немедленно найти выход из дурацкого положения.

- Стихи... Разумеется, стихи. Я специально произнес приказ в стихотворной форме, чтобы посмотреть, как ты прореагируешь. Хотел проверить, как вы выполняете мой приказ о запрете всех видов искусства. В том числе и о запрете на стихи. Искусство должно пресекаться, от кого бы оно ни исходило, какую бы форму не принимало. А теперь - пошел отсюда! Мыслить буду!

Хор-орс-доду-доду отослал письмоводителя и ушел в спальню. Но долго еще, ой как долго, не мог заснуть мудрый вождь процветающей Антупии.

Следующие две недели прошли относительно спокойно. В начале третьей Фис-Кал-доду донес, что среди населения (слово "народ" он употребить не решился) распространяются зубоскальные четверостишия. Стишата маленькие, легко запоминающиеся. Содержание их преподлейшее и пренаиглупейшее, так как задевает священную особу Вождя.

Прослушав с видимым безразличием несколько четверостиший, Хор-Орс-доду-доду все же не выдержал, взорвался угрозами и экстренно затребовал к себе письмоводителя.

Письмоводитель явился незамедлительно и остановился на безопасном расстоянии. Дрожали от страха его колени, руки и даже щеки. Кончик ручки выбивал глухую дробь по блокноту. Казалось, дятел стучит по набухшей от дождя коре.

Письмоводитель поднял голову, но, увидев выражение лица шефа, в невыразимом ужасе поспешно опустил ее.

- Записывай! - трубным голосом возопил Вождь. - Строжайший приказ! Выполнить незамедлительно!

Глаза у Народного Покровителя были выпучены до такой степени, что, казалось, плавают на некотором расстоянии от лица владельца.

Не нужны стихи народу

Знаю я наверняка!

И мутить не стоит воду:

Тяжела моя рука!!!

Застонав, письмоводитель прислонился пылающим лбом к стене.

- Что такое?! Тебе снова что-то не нравится?! - в бешенстве заорал Хор-Орс-доду-доду. - Что на этот раз тебя смущает?! Дурак!!!

- Это тоже стихи, - пролепетал секретарь, и его покатые плечи затряслись от рыданий. - Я умоляю, не надо меня больше испытывать!

Взор Вождя стал безумен.

- Не верю! Нет, не верю коварным напевам! Позвать ко мне этого, - он пощелкал пальцами. - Ну, этого, вредителя, специалиста по литературе.

Вид Вождя был так страшен, что его приказание бросились выполнять незамедлительно. Не прошло и часа, как из какого-то узилища доставили литературоведа. Еще месяц назад это был сорокалетний цветущий мужчина, совершенно удовлетворенный жизнью и имеющий вполне умеренные взгляды. Сейчас перед Народным Покровителем стоял на дрожащих от слабости ногах древний старик с потухшим взглядом. Полосатая одежда висела на нем, словно на огородном пугале. Он бессмысленно таращился на присутствующих, и его беззубая челюсть беспрерывно двигалась, будто осужденный что-то жевал.

- Послушай, литературовед! - прокричал ему на ухо письмоводитель. - Вот эти строки (он процитировал последний приказ Хор-Орс-доду-доду) - это что - стихи или нет?

Литературовед, приставив ладонь к уху, выслушал письмоводителя. На его лице появилось осмысленное и даже несколько ироничное выражение.

- Да. Это стихи, - прошепелявил он. Потом помолчал, в его глазах что-то тускло замерцало, и он, глядя со злорадством прямо в лицо Великого Вождя, закончил: - Но стихи эти крайне плохи...

- Ах ты!.. Убрать! Палками забить! - заверещал Вождь. - Назад его! В самый глубокий подвал!!! Крысам на съедение! Прочь отсюда все! В-о-о-н!!!

Объятые ужасом работники Управления брызнули из кабинета.

Хор-Орс-доду-доду долго не мог успокоиться. И, странное дело, наибольший его гнев вызвало не столько то, что литературовед осмелился обозвать его приказ стихотворением, сколько то, что он назвал стихотворение плохим.

Еще через неделю Фис-Кал-доду сообщил, что Антупию охватила небывалая, неслыханная по масштабам эпидемия... частушек. Их пели все, начиная от едва научившихся говорить детей до глубоких стариков. В частушках этих оскорбляется величие Народного Покровителя, иногда затрагивается Первое Доверенное Лицо, а в нескольких (страшно даже подумать!) сам Непостижимый подвергается насмешкам!

Вождь метался по кабинету и яростно дергал указательным пальцем.

- Пиши! - громыхал он, и вобравший голову я плечи письмоводитель больше всего на свете хотел стать маленьким, совсем крохотным - невидимым для грозного ока Вождя. - Пиши новый приказ!

Запрещаю вам петь - всем!

А не то - разорву и съем!

С жалобным писком письмоводитель метнулся за дверь и уже из приемной, просунув голову в дверную щель, пролепетал:

- Это тоже стих.

Голова письмоводителя исчезла, и утвердившаяся на ее месте голова литературоведа ехидно подтвердила:

- Да, да, да! Это, действительно, тоже как бы стихотворение. Но еще хуже предыдущего! Просто дрянь!

- А-а-а! - нечеловеческим голосом вскричал Народный Покровитель, бросаясь к двери.

Дверь с грохотом захлопнулась. Хор-Орс-доду-доду, тяжело со свистом дыша, прислонился к ней, пытаясь собраться с мыслями. Ничего не получалось. Он хватался за одну мысль и тут же терял другую. Неодолимая тоска все сильнее мучила его. Жизнь становилась невыносимой. Он пытается призвать к порядку целую страну и не может выполнить собственный приказ. Это ловушка! Ловушка, из которой нет выхода!

И это - конец. _Конец_!

Письмоводитель, Фис-Кал-доду и литературовед, сидящие в приемной, услыхали сухой щелчок пистолетного выстрела. Когда они вбежали в кабинет, все было кончено. Великий Вождь, Народный Покровитель, бывший Магистр по планированию тайных акций Хор-Орс-доду-доду лежал ничком на полу у дивана. Тело его вытянулось, словно покойный перед смертью сам себе дал команду "Смирно!" и неукоснительно выполнил ее.

25

Каким прелестным ребенком был Махуня-доду каких-нибудь тридцать пять лет тому назад! Он весь состоял из прелестнейших нежных губок бантиком и доверчиво распахнутых огромных голубых глаз.

Окружающий мир состоял по преимуществу из ответных улыбок, восторженных восклицаний "прелесть ты моя!", сладостей в неограниченных количествах, бескозырки с развевающимися ленточками, бега до одышки и смеха до потери сил - в ароматных прохладных недрах старого сада.

А в самой глубине сада был пруд. Корни старых деревьев, отполированные шортами до блеска, словно диковинные стулья, корячились на берегах его.

Махуня сидел на них, сосредоточенно глядя на поплавок. А он застывал, будто врастал в зеленовато-черную, кажущуюся бездонной воду. И непонятно было, сколько времени прошло... Минута, час? Вечность?..

И только удлиняющиеся тени да усиливающаяся прохлада давали знать, что наступил вечер. Тут Махуня слышал звонкий окрик, чуть заглушенный расстоянием и зарослями:

- Мах-у-у-ня! Ры-ба-чо-о-к! Ужинать!

Окриком этим узаконивалось время, давался ему точный отсчет" прошло только несколько часов.

Домой после рыбалки Махуня возвращался как будто немного не в себе: молчаливый, сосредоточенный. На вопросы не отвечал или раздраженно огрызался. Но и это приводило в восторг романтически настроенную многочисленную родню. "Как тонко чувствует природу!", "Какой он своеобразный ребенок!". Но Махуню восторги не трогали. Мальчик давно привык к мысли, что он исключительный, особенный. И громкие восхищения его неповторимой особой стали для него давно привычным шумовым фоном. Привычным и необходимым.

Первый тревожный звонок раздался, когда ему было лет девять-десять. Пришли к ним гости. И, чтобы дети не мешали интеллигентному трепу, отослали Махунечку с его однолеткой - мальчиком в такой же матроске - в сад погулять.

Мальчик Махунечке сразу же не понравился - толстый, малоподвижный и ни разу не похвалил его, Махунечку. Это показалось странным и очень неприятным. Махунечка решил про себя, что мальчик очень плохой и его непременно надо проучить.

- Давай погуляем во-о-н по той дорожке, - предложил он толстяку, и его прелестные губки зазмеились в улыбке.