- Куда же ты? Постой!

- Чего тебе надобно? - издали спросил Маркерий.

- Ноги твои.

- Не твои же.

- Не убежишь. Догонят тебя. А мы бы спрятали.

- Спрячешь? Где же? На воде?

- Спрячем и защитим, ибо с нами имя божье. Иди за мной.

Он повернул к берегу и, уже не беспокоясь, идет ли за ним Маркерий или нет, начал, пробираться между густыми кустами лозняков, направляясь туда, где послушники укладывали на сон отца игумена, а может, и сами спали уже в суденышке, пока он занят был своим делом, неведомо каким - греховным или душеспасительным.

Маркерий немного потоптался на месте, подавляя невыносимый огонь в ногах, затем побежал за монахом, потому что вслед за свободой пришла растерянность, теперь он и сам не знал, что ему делать дальше, как спасаться: то ли просто бежать в плавни, скрываясь от погони и от боли в обожженных ногах, то ли забраться куда-нибудь в кусты и попытаться пересидеть, или же и в самом деле послушаться этого хлипкого монаха и последовать за ним.

И Маркерий пошел за Кириком к берегу, где послушники укладывали отца игумена в судне на отдых; по дороге они встретили обоих послушников, возвращавшихся к костру не столько для того, чтобы согреться, сколько из-за боязни темноты, но Кирик велел им вернуться обратно и готовить судно к отправке, не дожидаясь утра, чтобы до наступления дня отплыть отсюда как можно дальше, а уж днем и отдых будет для всех.

Послушники недовольно что-то пробормотали, хотя вслух не осмелились произнести то, что было у них на уме.

- Ночью? - не поверил один из них.

А другой жалостливо промолвил:

- Ой, отче!

В этом восклицании слилось все: и нежелание ночью тащить тяжелое суденышко против течения, и огорчение, что не дадут им поспать у теплого костра, и, быть может, страх, вызванный неожиданным поступком Кирика, потому что послушники мгновенно догадались, как было с Маркерием там у костра.

И тогда Маркерий, словно бы для того, чтобы рассеять все сомнения, опасения и нежелание послушников, молча и неожиданно метнулся в темноту, сильно напугав этим Кирика, а уже через миг послышался его тихий свист, который неведомо кого и призывал. Еще чуточку погодя, хотя длилось все это, как показалось Кирику, целую вечность, Маркерий возвратился так, как в начале этой ночи появились они у костра: идя между двух коней, одного белого, другого темного, с той лишь разницей, что теперь он был развязан, никто не гнал его, а, наоборот, он, свободный, вел коней в поводу.

- Кони?! - удивился Кирик.

- Кони, - сказал Маркерий, - приладим, они и потянут лодку.

- Какую лодку? Свят, свят! - замахал на него руками Кирик. - Украв, грех великий сотворишь.

- Ты меня украл, а я коней.

Не слушая его, Маркерий вел коней к берегу, а Кирик, путаясь в своей длинной рясе позади, бормотал в отчаянии:

- Воровство - что ложь. А ложью прилепляемся к лукавому.

- От лукавых убегаем, а не прилепляемся, - успокоил его Маркерий. Без коней Стрижак за нами не погонится, больно ленив. А на конях они все равно настигнут нас и снова меня свяжут. Тогда и ты страху натерпишься, отче.

- Страхом божьим очищай от скверны, - бормотал Кирик.

- Да процеживай вину, да достаточно омывай ее в мимо текущей воде, посоветовал Маркерий.

- Откуда знаешь святые поученья? - спросил Кирик, забыв о конях.

- Обучен, - ответил Маркерий. - А ну, где тут ваши веревки, опутаем коней кое-как да и потянем.

- Ох, спать хочется! - потянулся один из послушников, на что Кирик прошептал сразу же с неожиданной для него злостью:

- Не спи много, но моли бога о помощи, дабы избежали мы, яко птица, сетей.

И еще погодя, наблюдая, как Маркерий в темноте умело управляется с лошадьми, приспосабливая их к лодке, вздохнул, то ли с облегчением, то ли с сочувствием самому себе:

- Меру отмеряйте, и возмерится вам.

- Садись, отче! - позвал приглушенно Маркерий, потому что послушники уже прыгнули в суденышко, легко и тихо, чтобы не разбудить игумена, который сразу бы выгнал их на берег, да и неизвестно, как бы обошелся с тем хлопцем, которого спас Кирик.

Кирик взобрался на лодку, сел и начал молиться. Спать он не мог, удивлялся бодрости Маркерия, нравилась ему сообразительность и подвижность парня, хотя последней, кажется, было в нем слишком много. Всякие хворости досаждали Кирику всегда и повсюду, он мало ел, мало спал, строгостью к собственному телу хотя и не отгонял болезни, но удерживал их, связывал, что ли, находя спасения в размышлениях, в воспоминаниях, в исчислениях, потому что обучен был всему, даже в греческих книгах разбирался свободно, умел находить путь по звездам в небе, знал индикты греческие и римские календы, вот и сейчас, сидя на скамье в суденышке и присматриваясь, как весело идут вдоль берега кони белый и черный и тащат лодку, хотя тянул, кажется, лишь один конь, а какой - белый или черный, - и не понять, Кирик уже не думал ни о Маркерии с обожженными ногами, ни о тех двух, оставшихся у костра, ни даже об отце игумене, который рано или поздно проснется и увидит все и может разгневаться, потому что гневается он легко и без видимых причин, - так вот, Кирик не думал ни о чем, то ли для успокоения, то ли просто чтобы насладиться знанием, которым никто здесь не обладал и обладать не мог, принялся исчислять, какой день наступает, сколько дней висел месяц на западе побледневшего неба. Получалось так, что было девятнадцатое июля и месяц на небе тоже был девятнадцатидневный, если же взять по римскому исчислению, то была четырнадцатая календа августа, но месяцу небесному и у римлян было бы дней девятнадцать. Исчисления были сложные, запутанные, но тем больше удовольствия получал от них Кирик, и так увлекся, что даже не заметил ни рассвета, ни зардевшегося неба, увидел уже солнце, как выплывало оно на востоке, золотое и огромное, а на западе бледным пятном, будто круг сыра, держалась луна, и получалось, стало быть, так, что они бежали не украдкой, не тайком, а открыто, при двух небесных светилах сразу.

Солнечные лучи пригрели темя отца игумена, спавшего простоволосым, игумен поднял голову, взглянул на Кирика, на плывущий берег, на коней белого и черного, на быстрого хлопца возле них, снова воззрился на Кирика, с трудом начал вспоминать вчерашнее, видимо, так ничего и не вспомнил, но, обладая трезвым крестьянским разумом, быстро понял все, что случилось во время его сна, зевнул, перекрестил себе рот, сказал успокаивающим тоном, обращаясь к Кирику, который уже склонял голову в провинности и раскаянии:

- Верно сделал, сын мой, что спас младенца.

- Коней он...

Кирик не мог вымолвить слово "украл", вообще никакого слова не мог найти. Но игумен сказал даже с радостью:

- Коней продадим: славные кони.

Кирик должен был бы обрадоваться такому неожиданно легкому разрешению его сомнений и опасений, но, подвластный привычке сопоставлять все с записанным в книгах, он вроде бы и не услышал слов игумена, а продолжал свое:

- А кони будто в видении и объявлении Иоанна Богослова - конь черный и конь белый, только без всадников и без предначертаний высоких, ибо не может быть высокосвященным неправедное. Сказано же: "Кто плох, пускай будет еще хуже".

- Продадим коней, - повторил, зевая, игумен, - еще и выгодно продадим!

Он и в монастыре все время скупал коней и перепродавал их то другим монастырям, то купцам, то боярам, а то и всяким темным людям, не боясь греха. Кирик знал об этом, да и кто бы не знал, но как-то забывалось от волнения, да и не могло прийти в чрезмерно мудрую голову Кирика предположение, чтобы игумен с легким сердцем сразу решил продать подумать только! - краденых чужих коней!

А в это время Немой, не уснувший до самого рассвета, растолкал Стрижака и, прикидываясь разъяренным и огорченным, показывал ему, что стряслось, как их обманули, обвели вокруг пальца, обокрали, ограбили.

Стрижак сел, протер глаза, взглянул на беспорядочно разбросанную чью-то, кажется его собственную, одежду, на давно уже погасший костер, на пустые жбаны, валявшиеся у ног, на седла и сумы, на плавни, где не видно было их коней, перевел взгляд на прибрежные лозняки, надеясь, что, быть может, это все шутки, быть может, там и кони и Маркерий, но и там ничего не увидел, а поскольку Немой и дальше продолжал бесноваться, Стрижак наконец понял всю глубину их позора, подскочил к Немому, схватил его за грудки, заревел: