- Дак мы же молились Николаю, а кто ему молится, тому он и помогает, - засмеялся Стрижак на все выкрики Кирика. - А отрок не верил в силу Николая, хотя я и обучал его этому. Вот и получил теперь.

- И Немой молился тоже? - уже спокойнее, с еле скрытой насмешкой спросил Кирик.

- И Немой, - не растерялся Стрижак. - А что? В Святом письме сказано: "Возноси молитву в тишине". Кто же может помолиться тише, как не Немой?

- И ты утверждаешь, что святой Николай явился для того, чтобы помочь в деле неправом? - не мог успокоиться Кирик.

- А что такое дело правое или неправое? Как их различить? - Стрижак, прищурившись, взглянул на тощего монаха. Кирик задвигался, подыскивая неотразимый ответ этому грубому насильнику, имеющему наглость прикрываться святым именем чудотворца, но в это время игумен открыл глаза, шмыгнул носом и подал знак послушникам, чтобы снимали котелок с огня.

Спор прервался на полуслове. Послушники быстро вырыли ямку, поудобнее устроили в ней котелок; один из послушников раздал всем деревянные ложки, а Стрижак открыл свой жбан и нюхнул, чтобы убедиться в качестве напитка. Кирик же, хотя внешне и смирился, тоже умолк и тоже взял ложку в руку, но мысленно он еще продолжал спор со Стрижаком, и уже, собственно, не спор, а просто размышлял с самим собою. Ибо если допустить, что Николай-чудотворец в самом деле явился среди плавней, как рассказывает этот грубый человек, а святой должен время от времени являться взорам людей, чтобы подтвердить свою святость и всемогущество, то возникает тогда вопрос: зачем он это сделал? Ведь не для того же, чтобы юношу, пускай даже и виновного, хотя нельзя считать виновным такого юного и неопытного подростка, отдать в руки людям неправедным. Следовательно, нужно доискиваться более глубокого значения в деяниях Николая-чудотворца. Ибо разве же не случалось множество раз так, что святой словно бы для испытания ввергал какого-то человека в морскую пучину или в какое-нибудь другое опасное приключение, а потом только спасал его? Взять для примера попа Христофора из города Митилены, как шел он на праздник Николая-чудотворца в Миры Ликийские и попал в руки сарацинов и они должны были отсечь ему голову. Уже аравит подошел к связанному Христофору с мечом и уже замахнулся, но Христофор помолился Николаю, и чудотворец забрал меч из рук аравита. Тот бросился за другим мечом, снова замахнулся, но снова в руках у него ничего не было. Тогда еще и в третий раз аравит схватил у кого-то меч, чтобы непременно зарубить несчастного попа, но и в третий раз забрал у него оружие Николай-чудотворец, чем вынудил даже неверного сарацина упасть на колени и признать силу христианского святого. Так, может, святой и тут подает кому-то знак, дабы исполнил он его волю и сотворил праведное дело? Но кому? Отцу игумену? Отец игумен без постороннего совета ничего не учинит, он честен, однако слишком углублен в телесность свою, чтобы читать небесные знаки; он и сам признает свою однобокость, для того и держал возле себя Кирика, который должен всячески его дополнять. Послушники слишком молоды, чтобы самим что-то делать, пока не велят старшие. Остается кто же? Остается он, Кирик.

Кирику захотелось быть добрым, так захотелось, что он не стал откладывать добрых дел на потом и протянул свою ложку Маркерию, которому послушники, ясное дело, ложки не дали, видно, сразу и легко поверив в виновность хлопца, хотя они должны были бы первыми усомниться.

Но странное дело, получилось так, что не только Кирик первым проявил доброту. С другой стороны Маркерию была протянута еще одна ложка, и сделал это Немой. Кирику стало неловко. В своем высоком разуме сравнялся с темным безмолвным человеком, потому что оба они одновременно протянули ложки хлопцу, у которого руки были связаны за спиной и который, следовательно, мог взять эти ложки разве лишь зубами. Более того, Кирик даже и не сравнялся сообразительностью с Немым - тот оказался более ловким, потому что сразу же бросился расшнуровывать ремни на руках у Маркерия, хотя Стрижак и толкнул его злобно, - дескать, зачем он это делает?

- Пусть отрок похлебает горяченького, - милостиво промолвил игумен, который тем временем уже приложился к жбану Стрижака и ощутил тепло в своем чреве, а в такие минуты он становился добрым и хотел, чтобы всем вокруг было точно так же тепло, как и ему.

- Ну пусть насытится перед смертью мягкой! - захохотал Стрижак, вливая в свои внутренности изрядную толику питья и нацеливаясь ложкой на огромный кусок рыбины.

- Мягкой? - Кирик не донес ложку до котелка. - Кто называет смерть мягкой? И кто желает смерти для своего ближнего?

- Да тут хоть желай, хоть нет, у нас обычай такой, - беззаботно промолвил Стрижак. - Воевода же зачем стоит у моста? Для соблюдения обычаев. Провинился отрок - все будет в соответствии с обычаем. Обычай же у нас в Мостище таков: смерть человеку мягкая надлежит. Мокрая мягкая или сухая мягкая. Мокрая - в воде, утоплением, сухая же - в пепле.

- В пепле?! - воскликнул Кирик. - Как это в пепле? Что молвишь ты?

- Ты должен был бы слышать о такой смерти, поелику знаешь книжность и велемудрие выказываешь мне. Царица египетская когда-то узнала о сговоре своих придворных, пригласила их на угощение в подземный дворец и утопила всех, залила водой из реки. Сама же от греха кинулась в яму с пеплом, чтобы и не крикнуть перед смертью. Вот так и у нас в Мостище. Ссыпают пепел из печей в глубокие ямы, а ежели кто провинится, то...

- Перекрестись, что молвишь ты, безумный? Разве ж можно такое про душу христианскую? - Кирик не мог даже ложкой зачерпнуть из котелка, так поражен был спокойной речью Стрижака.

- На мосту иначе не устоишь, - примирительно сказал Стрижак, - через мост весь мир хочет протолкнуться, там без строгости не обойдешься. Не будешь суровым - тебя самого сбросят с моста, столкнут, растопчут. Пей, игумен, ибо на том свете не дадут.

- Грешные слова, но правдивые, - пробормотал игумен, - и верно, не дадут...

Они тотчас же принялись насыщать свои утробы, целиком отдавшись низкому служению ничтожности собственного тела, даже юный Маркерий, не думая о своем мрачном будущем, которое ему было суждено, сосредоточился только на котелке с наваристой ухой; пили и ели молча, слышно было только чавканье, урчание от удовольствия - звуки позорные и низкие для слуха Кирика.

Кирик ел или не ел, а уже был сыт, ибо насыщался он главным образом духовной пищей и не мог вот так молча, бездумно хлебать и набрасываться на лакомые куски, не мог он беззаботно смотреть, не думая; вокруг могли вот так, есть и пить, могли спать, бездельничать, а он все время о чем-нибудь вспоминал, что-то сопоставлял, подсчитывал, он гордился перед самим собой знаниями, углублялся в сладость красноречия отцов церкви и древних мудрецов, пускай и языческих, как Аристотель или Платон, но он мысленно витал в далеких землях, на тех горах и пастбищах, где блуждал когда-то Спаситель, он вместе с ним шел на поиски заблудшей овцы, беззаботно оставляя девяносто девять остальных на растерзание диким зверям, он собирал, как и Христос, красные лилии - крины в иудейской пустыне, мысленно в полубреду, в полусне ходил по водам Генисаретского озера, думая, что так, наверное, ходил и сын божий, он готов был мыть ноги своим ученикам, если бы имел их, ибо кто же не хотел иметь учеников, даже рискуя получить в их числе одного Иуду, суета мирская не задевала его ни капельки, Кирик упорно и последовательно направлял свои помыслы только на высокое, в чем помогали ему обширные знания, почерпнутые из книг, отец игумен, достигший своего положения лишь благодаря долготерпению, ценил знания Кирика, благоразумно считая, что ум можно иметь не в себе, а возле себя, как посох для опоры, как чашу для пития, как свечу для темноты. И в Киев игумен взял Кирика тоже не для перетаскивания лодки и орудования веслами, а для того, чтобы не осрамиться перед архимандритами и игуменами киевскими, и в самом деле, все они имели огромное удовольствие от Кирика во время бесед про тайны миропомазания, творившиеся еще не всюду одинаково, в соответствии с предписаниями.