Положай никому не рассказывал об этом приключении, кроме Лепетуньи, но и этого было вполне достаточно, чтобы во всех уголках Мостищ распространился слух, будто Немой хотел утопить самого сильного из мостищан, видимо усматривая в нем соперника в своей дикой силе.
Само собой разумеется, до Немого этот слух не дошел. Но когда он, по привычке, встретил где-то в укромном уголке Лепетунью, она не подпустила его к себе, толкнула кулачками в грудь, била по щекам, что-то кричала, гневно и яростно, - Немой ничего не понимал. Он попытался восстановить свою близость с Лепетуньей еще и еще, но женщина, обрадовавшись случаю вырваться из-под власти этого темного в своей страсти человека, отомстить ему за свою послушную покорность, за годы женского стыда, изо всех сил держалась теперь за выдуманную спасительную для нее историю о попытке утопить Положая, - она угрожала Немому, что расскажет мостищанам и самому Воеводе все, все. Немой, конечно, не боялся ничего, для него страшным было не раскрытие тайны, он боялся безнадежного одиночества, которое стояло теперь перед ним после отчуждения Лепетуньи.
Это событие задело также Светляну и Маркерия. Первой заметила это половчанка. Воеводиха видела, что руки детей разъединились. Девочка и мальчик сидели на лавке еще рядом, но уже не как одно существо. Сидело двое еще не чужих друг другу, еще сближенных чем-то чистым, нетронутым, но уже словно бы и отдаленных, отчужденных. И еще заметила Воеводиха, что у Маркерия все отчетливее определялись черты мужчины. Заострилось лицо, в каждом движении плеча, в каждом взмахе руки ощущалась сила, голос окреп, даже ростом парнишка стал выше. Видимо, все это было в нем и раньше, видимо, накапливалось постепенно, а тут вдруг открылось под влиянием сурового приключения с родным отцом.
Воеводиха ждала, что событие на Реке скажется на взаимоотношениях Светляны и Маркерия заметнее, что не ограничится все лишь расплетением рук и видимой отчужденностью, но и терпения теперь у нее не хватало, она не могла спрятаться за равнодушие подлинное или напускное, решилась ускорить разрыв между мальчиком и девочкой, который стал для нее таким крайне желанным, что ей даже самой было страшно.
Среди своих бесконечных повествований Стрижак, кажется, ни разу не вспоминал истории Иосифа Прекрасного из святого письма. Историю о том, как египетский вельможа Потифар поставил купленного раба Иосифа над домом своим, но, поскольку Иосиф был строен и вельми красив, жена Потифара приметила Иосифа и захотела, чтобы он возлег с нею.
Как ответил на это Иосиф, и что случилось потом, и как расплатился он за то, что хотел уберечь честь господина своего, - об этом говорить излишне, потому что никто из участников нашего повествования не слыхал от Стрижака этой истории, а возможно, и сам Стрижак не знал ее или же не придавал ей значения, но все равно на свете часто повторяются события сходные, и не как отражение давно минувшего, а вызванные самой жизнью в ее законах, часто причудливых, а то и просто хищных.
Какое дело было молодой половчанке до того, что тысячи лет назад могло быть уже то, что могло бы случиться теперь с нею, или же не было никогда того, чего она возжаждала внезапно, всеми силами своей свободной от рождения, развращенной, если хотите, ранней волей души, впоследствии безжалостно скованной холодным Воеводой Мостовиком. Воеводиха первой в Мостище увидела в Маркерии мужчину, еще никто не заметил того, что было покрыто пеленой времени, а нетерпеливая половчанка уже сорвала эту пелену, загорелась сердцем, возжелала этого юного, сильного, смелого юношу, она не хотела ждать, у нее не было ни времени, ни сил для этого, она возжелала иметь юношу в своих руках сразу, немедля, - и вот Стрижак заметил, что все трое сидят рядом, на той же самой скамье, сближенные и сдруженные знаниями, которые он им передавал, как каждый учитель. Стрижак очень обрадовался, а радость часто ослепляет, вот почему он так и не смог разгадать подлинной причины поведения половчанки.
Не разгадали этого и дети, не почувствовал ничего и Маркерий, даже наоборот - словно бы обрадовавшись человеческому движению половчанки, снова брал Светляну за руку, даром что между их отцами случилось что-то на Днепре очень тяжкое; Воеводиха напрасно надеялась, что между нею и Маркерием проскочит черная искра обоюдной зачарованности; ничего этого не произошло, она лишь сильнее и сильнее загоралась своей мечтой, с огромным трудом сдерживалась от неосмотрительного поступка, одновременно чувствуя, как разъяряется все сильнее и опаснее.
Время поторапливает, чтобы мы перешли к самым важным событиям, однако пройти мимо половчанки никак невозможно, как невозможно пройти мимо Стрижака и его обучения. А что такое обучение, кстати сказать? Кто знает, что пробудилось бы в душах Светляны и Маркерия от забот Стрижака об их уме, можно лишь с уверенностью сказать, что детская чистота их душ не потускнела, того, что творилось в черной душе Воеводихи, они не умели заметить или разгадать, что же касается Стрижака, то внешнее сближение между тремя его учениками он расценил как следствие своих стараний и, быть может, именно тогда вознамерился найти в Мостище применение своей науке, избрав для этого, конечно, не Воеводиху, слишком высоко поставленную над всем, и не Светляну, слишком маленькую и изнеженную, а Маркерия, доброго юношу, мужа, мостищанина, быть может, значительного, а то и выдающегося.
В сущности говоря, Стрижак более всего обуреваем был чувством мести. Обрадованный на первых порах легко найденным убежищем, харчами и влагой, безделием и выгодностью своего положения, он вскоре заметил непрочность и даже унизительность этого своего положения. То, что Воевода не заботился, чтобы возвратить ему сан священника, Стрижака нимало не беспокоило. Он сам выдумал для себя одежду более пышную, чем даже у иереев, словами забавлялся вдоволь, не ведая ограничений церковных служб, из всех святых сосредоточился на одном лишь Николае-чудотворце, что облегчало его положение и спасало от нареканий со стороны мостищан за чрезмерное обременение их памяти, каждый день обедал у Воеводы, еще и благословляя трапезу, - казалось бы, имел все права. Однако получалось так, что не имеет он прав даже в сравнении с самым последним мостищанским слугой. Взять к примеру такое: для него не выделили верхового коня, даже словно бы запретили садиться верхом. Если нужно куда ехать - садись в телегу. Так велел Воевода. Стрижака не пустили жить в усадьбе воеводской. Его дом стоял на юру между воеводским холмом и Мостищем, одной ногой отступил от Мостища, другой - приблизился к Воеводе, да так и остался на распутье - ни сюда ни туда. Когда же он пожаловался, что на него могут напасть разбойники, Воевода отрезал:
Нападут - обороняйся.
- А чем?
- Языком.
Стрижак вытаращился на Воеводу. Как же так? Взял для служения ему языком, словом, а теперь потешается? Сегодня говорит обороняться словом, а завтра скажет, чтобы и одевался в слово и насыщался языком собственным? Или, может, Мостовик думает, что не найдется надлежащих слов, чтобы ответить на его грубость? Так пусть послушает, чтобы в ушах у него зазвенело!
- Исайя глаголет: "Господь дал мне язык для обучения", - загремел Стрижак, словно бы даже наступая на Воеводу. - Соломон же речет: "Язык мудрых подает вести, а уста безумных мелют лишь глупости". В Псалтыри сказано, что слово - провозвестницы великая сила. Апостол же Павел поучает: "Слово ваше да будет ласковым, приправленным солью, чтобы вы знали, как должны каждому отвечать".
- Лепо, лепо, - сказал Воевода, уловив, видно, суть лишь в последнем или же просто отмахнувшись своим любимым словечком от разглагольствований Стрижака.
Так вот, из желания отомстить Воеводе, донять его хотя бы в мелочи, Стрижак надумал поставить обученного им Маркерия на мосту, дать ему доску и писало, и чтобы записывал он всех, кто идет и едет через мост ежедневно. Зачем нужно было это делать, принесет ли это какую-нибудь пользу, никто не мог сказать, не мог бы сказать и сам Стрижак, да у него и не спрашивали, таким новым и загадочным было выдуманное им дело. Воевода согласился легко и без лишних расспросов, ограничившись своим "лепо, лепо", так, словно только и делал, что ставил писцов на мосту; кроме того, он сразу смекнул, что загадочность его станет еще больше благодаря определению на мост отрока с доской и писалом в руках. Мытник перепугался, справедливо рассудив, что записывание - это учет и слежка за его действиями, чего здесь еще отродясь не было заведено. Мостищане считали затею бессмысленной, но по привычке молчали, самому же Маркерию первое время интересно было весь день записывать, а потом перечитывать, что прошло сегодня через мост четыре косаря и восемнадцать нищих, из которых трое слепых, остальные зрячие, одна женщина с дитятей, а одиннадцать жен с мужьями, пьяных было шестеро, кричали вельми, порывались к перебранке, но были утихомирены стражей; потом проехало восемь подвод одноконных, две пустые, три с сеном, одна с дровами, две с просом, а купеческих повозов двадцать и один, возы все полные, брали с них положенное мостовое, всадников четырнадцать проехало кучно, а четыре - поодиночке, а еще пробежал бездомный пес и у одной жены вырвался из рук петух и летал по мосту, учиняя переполох и крики беспорядочные среди люда.
