- Он действительно здесь, я только что от него. Пойдите и попросите. По-моему, он добрый человек.
- Добрый? Ну! Я тоже так думаю. Так вы советуете? Пойти мне?
- Идите. Я верю.
Человек бросился к дверям, а Твердохлеб смотрел на него и думал: как его, такого бестолкового и беспомощного, могла любить женщина? Но тут же отогнал от себя эту мысль. Все люди рождаются для любви, все имеют на нее право, а еще неизвестно, кому отмерено больше этого священного дара романтическому герою или простому незаметному человеку. А может, именно у него душа как бриллиант, чистая и прекрасная? Душу не носят, как плакат на демонстрациях. Тайна же души недоступна даже сверхъестественному познанию.
- Постойте, - неожиданно для самого себя позвал Твердохлеб человека. Давайте я попробую замолвить за вас словечко профессору. Может быть, вдвоем нам будет легче его уговорить.
Они так и вошли в профессорский кабинет вдвоем, не друг за другом, а вместе, насилу протиснувшись в дверях, и Твердохлеб, чтобы не оставить ни для Кострицы, ни для Ларисы Васильевны времени на удивление или возмущение, сразу же стал просить за своего случайного знакомого.
- Вы уже стали адвокатом? - удивился профессор. - Леся, ты слышишь?
- Мы тут ничем не можем помочь, - сухо бросила ассистентка. - Товарищ уже был у меня, но - ничем...
Твердохлеб отступил, чтобы дать возможность человеку самому просить профессора. Но тот переводил только взгляд с Кострицы на ассистентку, для чего-то подносил к горлу руки, шевелил напряженно пальцами и молчал.
- Может, все-таки попробуем? - пробормотал, ни к кому не обращаясь, профессор. Лариса Васильевна не успела ему ответить, потому что человек так же молча кинулся за дверь и исчез, словно его тут и не было, даже Твердохлебу захотелось оглянуться, чтобы убедиться, что все это ему не снится. Глупое положение.
- Раз я уж возвратился, за что прошу меня извинить, - сказал он, - то не мог ли бы я взглянуть на историю болезни жены Масляка?
- Вы можете даже открыть здесь стрельбу! - зло бросила ассистентка, теперь уже не скрывая своей ненависти к следователю. Как в оперетте: "Я тот, которого не любят". Впрочем, кто же очень любит следователей?
- Я стрелял только тогда, когда служил в армии, - примирительно сказал Твердохлеб. - У следователя прокуратуры нет оружия.
- Что же защищает вас от убийц?
- Закон.
- Ты уж, Леся, не сердись, а покажи там товарищу, - устало присел профессор в конце стола. - У него тоже это... Наше дело пускать людей в мир, а уж что с ними сделают - кто там знает... Покажи, что у нас есть...
Снова Твердохлеб шел через один двор и через второй вслед за гибкой и легкой фигурой, в регистраторской на первом этаже Лариса Васильевна подала ему тоненькую папочку, не пригласив сесть, стояла сама, выжидательно колола его своими треугольными глазами.
- Может быть, я где-нибудь пристроюсь, - пробормотал Твердохлеб, чтобы вас не задерживать...
- А вы и так не задержите. Смотрите.
Он открыл папочку и вздрогнул. Просто не было на что смотреть. Одна-единственная страничка. Фамилия, возраст, пол, диагноз, три строчки о принятых мерах, подпись дежурного врача - и все. Человеческая жизнь.
- Как же это? - ничего не мог понять Твердохлеб. - Тут ничего... Прибыла в третьем часу ночи, а уже через полчаса... Ничего не понимаю...
- "Скорая помощь" привезла умирающую в три часа ночи. Из ОХМАТДЕТа. Масляк добился, чтобы перевезли жену сюда. Те не имели права, но... Никто уже ничем не мог помочь. Вся медицина мира бессильна...
- Профессора Кострицу не вызывали?
- Нет.
- Почему?
- Почему-почему! Потому что он в это время возвращался с конгресса в Москве поездом номер один в вагоне номер два. Вас это устраивает?
- Тогда как же?
- А вот так! А вы ходите и морочите голову!
- Простите. Мне нужно обдумать все это.
- Обдумывайте! Сколько угодно! Хоть до двухтысячного года!
Она выдернула папочку из его рук и подала регистраторше. На Твердохлеба больше не смотрела.
Он молча поклонился и ушел. Таким растерянным еще никогда не был.
Впервые за все годы их совместной жизни Твердохлеб решил посоветоваться с Мальвиной. Все-таки его жена - специалистка. У него не было привычки рассказывать Мальвине о своих служебных заботах, она тоже никогда не интересовалась. Жизнь шла параллельно, как в биографиях Плутарха.
Когда вечером, путаясь в недомолвках, Твердохлеб заговорил о деле Кострицы, Мальвина на первых порах ничего не поняла.
- Ты о ком? Неужели о самом профессоре Кострице? - округлив и без того большие свои глаза, спросила она.
- Разве не ясно? - попробовал улыбнуться Твердохлеб, понемногу начиная понимать всю неуместность своего обращения к жене.
- Ты знаешь, кто ты такой?
- Ну?
- Ненормальный - вот кто! Нет, вы только взгляните на этого борца за справедливость! И с таким мужем я жила столько лет! Мама! Ты слышишь, мама?
Из глубочайших недр гигантской профессорской квартиры, кротко жмурясь, улыбаясь ангельской своей улыбкой, появилась Твердохлебова теща Мальвина Витольдовна, бывшая балерина, а ныне просто супруга Ольжича-Предславского и мать этой разъяренной молодой женщины, столь не похожей на нее ни телом, ни душой (хоть и носила то же имя). Мальвина Витольдовна, похлопав глазами, беспомощно развела руками.
- Ну, Теодор? Ну что вы там?
- Ах, не называй ты его этим несуразным именем! - воскликнула Мальвина. - Какой из него Теодор? Он просто вульгарный Хведя, который может наброситься на порядочного человека, боже, на такого человека, боже, на какого только человека!
- Мальвина! - укоризненно вздохнула теща. - Ты забыла, что твой родной отец тоже имеет отношение к этому... как его?.. к правосудию... Ты должна бы выбирать выражения...
- Какое мне дело, к чему имеет отношение мой отец? А вот твой зять - он хочет отдать под суд самого профессора Кострицу! Ты слышала когда-нибудь о чем-то подобном? Могла бы ты представить себе, чтобы кто-то занес руку на профессора Кострицу?
- Кострицу? - Мальвина Витольдовна никак не могла вспомнить, где она слышала эту фамилию. Откровенно говоря, ее интересовала только музыка и все, что с нею связано, но, кажется, там никогда не встречалась такая фамилия.
- Может, Караян? - несмело спросила она дочку.
- Да какой Караян! Забудь хоть на минуту о своих музыкантах! Кострица. Известный гинеколог. Тот, который ждет Героя. О нем уже делает фильм Столяренко, а Столяренко делает фильмы только о тех, кого не остановит никакая сила. А вот твой зять захотел остановить.
- Я никак не могу вспомнить, - очевидно, чтобы как-то смягчить натиск Мальвины, улыбалась теща, - никак...
- А Кирстейна[2] ты помнишь? Ты никогда ничего не хотела знать, кроме своего балета и своей оперы. А судьба родной дочери... Сто раз говорила я тебе, что профессор Кострица согласился быть научным руководителем моей диссертации, а теперь твой зять и ты с ним...
О диссертации Твердохлеб слышал. Собственно, не столько о самой диссертации, сколько о желании Мальвины стать кандидатом наук. Кто-то уже выбрал ей тему. С не очень приличным названием. Что-то о женских болезнях. Возможно, именно Кострица и посоветовал? А он, как последний болван, ничего не знал? Но, в конце концов, какое это имеет отношение к правосудию?
Подумав так, он и вслух высказал свое удивление, но не нашел у жены ни понимания, ни сочувствия - наоборот, ее возмущение достигло теперь, как говорится, критических границ.
- Если то, что я тебе сказала, не имеет отношения к твоему так называемому правосудию, - закричала Мальвина, - то и ты не имеешь отныне никакого отношения ни ко мне, ни ко всем нам, и вообще...
- Мальвина, - попыталась воздействовать на дочь Мальвина Витольдовна, разве так можно? Нужно быть толерантной...
- Толерантной! Пусть убирается из нашей квартиры на свою Куреневку вот ему и вся толерантность! Я пойду к нему на работу и спрошу.
