- Не помню.
- Напиши книгу.
Я пристально посмотрел на него. Он явно надо мной издевался. Как всегда, без единой улыбочки, глаза серьезные, умные, как у серьезной, умной собаки.
Мне стало нехорошо, вдруг потянуло в сон, захотелось, чтобы все оказалось сном - и он, и его дурацкие разговоры и предложения.
- Я больше не пишу книг, не могу. И причина вам прекрасно известна.
Я стиснул зубы, чтобы не дать вырваться обидному слову.
Горбовский молчал и ждал. На его бесцветном, вытянутом лице не играло ни желвака, ни жилочки. Словно его выточили из дерева.
Стало тихо, и убавилось света. Солнце XXII века затянула полоса облаков. Белые корпуса поблекли, в соснах загулял ветер.
Осторожно подалась дверь. В этом мире все осторожно. Все смазано, все без скрипа.
В комнату заглянул Ламмокс. Шейла его называла "медведь". Когда его нам привезли с Харибды, зверю уже было лет сто. Почти мой ровесник. Маленький, похожий на рыжего медвежонка, теплый, ласковый Ламмокс. Шейла его любила. Шейла... Любила...
8
- В одной далекой-далекой галактике, на далекой-далекой планете жила девочка по имени Шейла. Пошла она как-то в лес, по-моему, по грибы. Или нет. Грибы в этом лесу были жутко как ядовитые. Пошла девочка по цветы...
- Женечка, по цветы не ходят. Тоже мне литератор.
- Гений, Шейла, на то он и гений, чтобы ломать языковые барьеры, прививать к засохшему древу литературы новые здоровые черенки... И вообще - да здравствует "дыр-бул-щир"!
- Все, Славина понесло. Я схожу принесу сока. Тебе апельсинового?
- Мне апельсинового. И пожалуйста, коньяка. Грамм двадцать пять. Коньяк можно отдельно.
- Нет уж, Славин, обойдешься соком.
- Знаю, знаю. Шейла, а поцеловать? Раз нельзя коньяка.
Шейла чмокнула меня в губы, я схватил ее и обнял, и с минуту мы не отпускали друг друга, потому что все, что мы говорили до этого, было не важно. Важно было другое: завтра Шейла от меня улетает. Далеко. Надолго. И я остаюсь один.
Мы пили холодный сок и глядели друг другу в глаза - прощались. За окном была осень, все слова были сказаны, вещи собраны, я гладил ее теплую руку, запоминая это тепло, этот рубчик на большом пальце - воспоминание о нашем давнем альпийском походе, эти плечи, эти губы, это лицо...
Потом наступило завтра.
9
- Какого только наукообразного бреда не прочитаешь в нынешней периодике. "Эволюция эмблематики Следопытов", представляешь? - Горбовский хлюпнул, - наверное, усмехнулся. - От семиугольной гайки к черному семиугольнику на красном поле. И сколько там умных слов. И кого там только не приплетают. Даже Пикассо с его теряющим плоть быком.
Горбовский постарел еще больше. Я, наверное, тоже. Судя по облику моего двойника в голозеркале, которое я включаю по утрам, когда бреюсь.
Мы шагали по петляющей между хвойных стволов дорожке, осторожно переступая корни и снующих по корням муравьев.
Разговор шел медленно, петлями, как эта медленная тропа под ногами, все время убегая от главного, цепляясь за мелочи и крючки, которые нам подсовывала природа: сосновый бор, вбирающий чахотку и солнце и выдыхающий кислород и свет; небо в редкую облачную полоску; рыжую больную сосну, которая вблизи оказалась кедром.
Горбовский покачал головой, жалея раненый ствол, отломал от него засохшую ветку и сказал, изучая оспяные пятна смолы:
- "Стрела" опоздала на шесть часов. Спасать уже было некого...
10
Первое, что он увидел, это выпяченные глаза Камилла. Они глядели мимо него, пустые, ни света, ни удивления, окольцованные буграми век.
Воздуха не хватало, а может быть, его было слишком много - пустого, тяжелого воздуха, настоянного на гибели и тоске.
Горбовский попытался вдохнуть, в легких лопнули пузырьки, и сердце обожгло болью.
Он лежал под открытым небом, в котором плавали две луны два глаза человека-нечеловека, и больше не было ничего.
- Все кончилось. - Голос Камилла прозвучал спокойно и сухо; таким, наверное, говорят ящерицы и рыбы, если их обучить человеческому языку. - Волны больше нет.
"Люди?Т" - взорвалось в мозгу Горбовского. Тень чего-то прошла по его лицу, и он почувствовал липкую холодную тяжесть, навалившуюся на лоб и виски.
Это была рука, его собственная и одновременно чужая. Он провел рукой по лицу, нащупал ворот сорочки, потеребил пуговицу.
- Люди? - спросили губы.
Глаза Камилла исчезли, и на их место взошли другие, испуганные и очень знакомые.
- Леонид Андреевич, как вы? - спросили эти глаза.
- Я? - сказал он и вдруг понял, что он - живой, что Волны больше нет, все кончилось. "Кончилось?" Он попробовал приподняться, было трудно, но получилось. Чьи-то руки хотели ему помочь, но он резко замотал головой: - Я сам, не надо.
- Леонид Андреевич, вам нельзя. - Он узнал эту женщину, и все сразу легло на свои места.
- Шейла? "Стрела" успела?.. - Он не договорил, увидел, как опустилось ее лицо и на черных спутанных волосах играет дневное солнце.
- Плохо. - Это был голос Камилла; Горбовский повернул голову и увидел его неестественно переломленную фигуру; Камилл сидел, глядя в сторону, и медленно шевелил губами; это был какой-то другой Камилл, что-то в нем было ненастоящее, непривычное, и Горбовский долго не мог понять что. Потом понял: на Камилле не было шлема.
Матово-бледный череп в мозаике темных точек был похож на яйцо какой-нибудь фантастической птицы из сказок о мореходе Синдбаде, а купол здания Института пространства, который белел за ним, походил на призрачный минарет.
Горбовский снова попытался подняться.
- Леонид Андреевич, вам нельзя резких движений. Сейчас вас перенесут на "Стрелу"... - быстро заговорила Шейла, но Горбовский ее оборвал:
- Кто еще?..
Шейла вздрогнула, увидев его глаза:
- Группа поиска вылетела на юг, в тропики... Есть надежда...
Он ее слушал плохо, он смотрел на лицо Камилла, как тот медленно, неестественно медленно, поворачивает свой фарфоровый череп и скрипучим, как у сказочной птицы, голосом выдавливает из себя слова:
- Леонид... Радуга... умерла... ловушка... Сигналы с севера.
Камилл повторил отчетливо, голос его стал другим:
- Устойчивые сигналы с севера. Координаты...
Он встал, белое здание Института сделалось игрушечным, маленьким, Камилл снова был в своем вечном шлеме, его переломленная в спине фигура покачиваясь плыла по воздуху, взмахивая крыльями рук...
11
"Кротом" управлял Камилл. Шейла сидела сгорбившись на неудобном заднем сиденье и смотрела, как на обзорном экране плывет им навстречу черная выжженная земля. Волна прошла здесь давно, но пустыня еще дымилась, хотя гореть было вроде нечему - все, что могло, сгорело.
До солончаковых озер езды оставалось часа четыре. Камилл молчал, он молчал почти всю дорогу и только раз, когда флаер перевалил Горячую параллель, неразборчиво произнес:
- Помехи... Я ничего не слышу.
От Столицы до контрольной станции Пост Рубежный они тянули на флаере, в машине постоянно что-то портилось и трещало, Камилл раз пять сажал ее на корку земли и копался в приборном блоке.
На станции пахло смертью, хотя люди ее покинули часа за два до Волны. В лаборатории было пусто и голо: все, что можно, обитатели станции увезли с собой - у них еще было время.
В ангаре они нашли "крота" с перекрещенными желтыми молниями на борту - эмблемой строителей-энергетиков. Они влезли в его утробу и продолжили путь на север.
Натужный, сдавленный голос двигателя больно отдавался в висках; Шейла чувствовала, как она жутко устала. Белая куртка Камилла сливалась с белым пятном экрана, машина влезла на невысокий холм, зачерпнув краешек неба, потом помедлила на вершине и поползла вниз.
Экран оставался пустым и белым, словно земля впереди кончилась, превратилась в туман, и в кабине сделалось жарко. Камилл щелкнул тумблером охлаждения, температура упала.
