До войны Дулгеру работал в советском посольстве. Он был интернирован нацистами и в ту пору подружился с Георгиу-Дежем и другими коммунистами, попавшими в плен. Они уже тогда приметили качества его натуры интеллигентность, соединенную с жестокостью. И вот теперь он был призван решать вопросы жизни и смерти.

Не помедлив ни минуты, Дулгеру начал допрашивать меня. Он хотел все знать об одном человеке из Красной Армии, который доставлял контрабандой Библии в Россию. До сих пор можно было предположить, что полиции ничего неизвестно о моей работе среди русских. Арестованный солдат, хотя и не выдал меня, но стало известно, что мы встречались. Теперь я должен был более чем когда-либо прежде взвешивать каждое слово. Я действительно крестил этого человека в Бухаресте, и он стал нашим сотрудником.

Вопросы Дулгеру были настойчивыми. Он думал, что обнаружил нечто важное. В следующие недели постоянная смена его методов довели меня до полного изнеможения. Кровати были удалены из моей камеры. Я мог спать в течение ночи в общей сложности лишь около часа, скорчившись на стуле. Два раза в минуту щелкало смотровое отверстие в двери, и появлялся глаз охранника. Если я дремал, то он входил и ногой снова будил меня. Наконец я потерял всякое ощущение времени. Однажды я проснулся и увидел, что дверь была притворена. В коридоре звучала нежная музыка - или это мне почудилось? Но вот я услышал всхлипывание женщины. Потом она начала кричать - это была моя жена!

"Нет, нет, пожалуйста, не бейте больше, я не могу это выдержать". Я слышал, как плеть била по телу. Крики становились все громче и достигли высшей точки. Каждый мускул моего тела вздрагивал от ужаса. Постепенно стоны становились тише. Теперь это был чужой голос. Он смолк, и снова наступила тишина. Все еще лишенный чувств, я дрожал и обливался потом. Позднее я узнал, что это была магнитофонная лента. Но каждый заключенный, слышавший ее, думал, что жертвой была его жена или возлюбленная.

Дулгеру был образованное чудовище, создавшее себя по образу советского дипломата, с которыми он поддерживал отношения. "Я неохотно допускаю пытки", - говорил он мне. Поскольку в тюрьме ему было все подвластно, то он не придавал особого значения письменным показаниям и свидетелям. Часто он приходил ко мне в камеру ночью, совсем один, чтобы продолжить допрос. Решающий допрос длился в течение многих часов. Он спрашивал меня о моих связях с англиканской миссией и том, что я там делал. Он становился все беспощаднее.

"Знаете ли вы, - сказал он ехидно, - что уже сегодня ночью я могу отдать приказ казнить вас как контрреволюционера?"

"Господин полковник, - сказал я, - вам сейчас представился случай провести эксперимент. Вы сказали, что можете позволить застрелить меня. Я знаю, что это правда. Положите свою руку на мое сердце. Если оно начнет биться учащенно, то это будет означать, что я боюсь. Тогда нет ни Бога, ни вечной жизни. Если же оно будет биться спокойно, то это означает: я пойду к Единому, которого люблю. Тогда ваше сознание изменится, и вы признаете, что есть и Бог и вечная жизнь".

Дулгеру ударил меня по лицу, но тут же пожалел о том, что не смог сдержаться. "Вы - дурак, Георгеску, - сказал он. -Разве вы не замечаете, что всецело зависите от моей милости. Ваш Спаситель, или как вы его там называете, никогда не откроет ворота тюрьмы, и вы никогда не увидите Вестминстерское аббатство".

Я сказал: "Его зовут Иисус Христос, если Он захочет, Он сможет освободить меня, и я увижу Вестминстерское аббатство".

Дулгеру тупо уставился на меня. Он с трудом переводил дыхание. Потом закричал: "Значит так! Утром вы познакомитесь с товарищем Бринцару".

Майор Бринцару, правая рука Дулгеру, осуществлял контроль за помещением, в котором хранились дубины, резиновые дубинки и плетки. У него были волосатые руки как у гориллы. Другие чиновники, проводящие допросы, пользовались его именем для угроз. Современный русский поэт Вознесенский пишет: "В эти дни невыразимого страдания действительно можно назвать счастливым того, у кого нет сердца". В этом отношении Бринцару был счастливым человеком. Он продемонстрировал мне свой ассортимент оружия. "Есть ли у вас особые желания? - спросил он. - Мы здесь довольно демократичны". Потом он показал свой любимый инструмент - длинную черную резиновую дубинку: "Взгляните на марку фирмы". Там стояло:"Сделано в США".

"Мы бьем плетью, - сказал Бринцару, обнажая между тем свои желтые зубы, - ваши же американские друзья поставляют нам для этого свои инструменты". Он отправил меня в камеру, чтобы я мог все обдумать.

Охранник рассказал мне, что до войны Бринцару работал шофером у одного из правящих политиков. С ним обращались там как с членом семьи. Приход к власти коммунистов способствовал неожиданному взлету Бринцару в тайной полиции. И вот однажды к нему на допрос привели молодого заключенного. Это был сын того самого политика, у которого работал ранее Бринцару. Арестованный пытался организовать патриотическое подпольное движение. "Я тебя так часто держал на коленях, когда ты был еще ребенком", - сказал Бринцару. Потом он пытал юношу и застрелил его собственными руками.

Как ни странно, но обещанных ударов не последовало. Вовремя одного из своих ежевечерних контрольных обходов, Бринцару поднял крышку дверного "глазка" и наблюдал за мной некоторое время.

- А! Георгеску, все еще здесь? А что делает Иисус сегодня вечером?

"Он молился за вас", - ответил я. Он ушел, не сказав ни слова в ответ.

На следующий день он снова пришел. По его указанию меня поставили к стене таким образом, чтобы руки мои были подняты над головой и касались стены. "Держите его в этом положении", - сказал Бринцару перед тем, как покинуть камеру.

Итак, пытки начались. Я не хотел бы акцентировать на этом особое внимание, но поскольку эти вещи практикуются еще сегодня во всех тюрьмах коммунистической тайной полиции, я должен об этом сказать. Сначала меня принуждали часами стоять. Мои ноги начинали дрожать и, наконец, опухали. Когда же я падал, мне давали корку хлеба и глоток воды и снова заставляли стоять. Один охранник сменял другого. Некоторые из них принуждали меня принимать смешные или неприличные позы. С короткими перерывами это длилось много дней и ночей. Я должен был постоянно видеть стены.