Дорабанту также жаловался, что его эксплуатировали на фабрике, где он был рабочим. Дважды или трижды он пользовался случаем, чтобы отплатить капиталистам и священникам.

В нашей камере было несколько отъявленных убийц и воров. Кто-то из них убил коммуниста. Довольно часто воровство квалифицировалось как экономический саботаж. И поэтому воров зачисляли в разряд политических преступников. Некоторые из моих сокамерников совершили военные преступления и были приговорены к пожизненному заключению за убийство русских и евреев. Это были злые, ожесточенные люди, и на все мои попытки утешить их, они попросту отвечали рычанием. Особенно недружелюбными были со мной те, кто убивал евреев. И если меня спрашивали об этом, то я чаще всего выражал симпатию к моему народу, утверждая при этом свое право на свободу вероисповедания. Я выбрал иную веру, чем большинство моих соотечественников. Как-то однажды я стал говорить в углу с одним мужчиной на эту тему, и в это время подошли другие заключенные.

"Мы говорили тебе, чтобы ты заткнул глотку!" - проворчал старший по камере. Я поднялся. Кто-то толкнул меня, другой подставил ногу, и я упал плашмя на лицо. Я почувствовал сильный удар в ребра, но когда вся банда навалилась на меня, раздался предостерегающий оклик.

Охранник увидел в глазок драку и вызвал на подмогу других охранников. Толпа рассеялась. А когда отворилась дверь камеры, каждый уже сидел на своих нарах.

"Вурмбрандт!" - комендант позвал меня. Пока он бродил по тюрьме, он услышал о том, что произошло в камере. Охранник узнал меня, самого высокого в камере, но в полутьме не мог установить, кто был нападающим. "Вурмбрандт, кто это был?"

Я дотронулся до своих израненных губ и сказал, что не смогу на это ответить.

"Почему нет?" "Как христианин, я люблю своих друзей и прощаю их. Я не донесу на них".

"Тогда ты - идиот", - выпалил Дорабанту.

"В этом вы правы, - сказал я, - каждый человек, кто не является христианином от всего сердца, идиот".

"Неужели ты меня называешь идиотом?" - прогремел комендант.

"Этого я не говорил. Я только выразил мнение, что не являюсь таким хорошим христианином, каким должен бы быть".

Дорабанту ударил ладонью по лбу: "Увести его, 30 ударов!"

Когда я вернулся в камеру, охранники все еще были заняты тем, что расспрашивали заключенных. И поскольку не последовало показаний, никого больше не наказали. Но с этих пор у меня уже не было столько помех, когда я пытался проповедовать.

Рассказы и действительность

Камера была переполнена, и я был зажат на нарах между двумя мужчинами. Они спорили меж собой, словно хищные птицы во время линьки, запертые в одной клетке. Высоких худой эксфельдфебель расстрелял сотни евреев, выполняя приказ.

Его противник - Василе, "экономический саботажник", возлагал на Григоре всю ответственность за причиненную ему несправедливость. Василе, маленький и тощий, очень быстро нашел уязвимое место своего противника. Его лицо искажалось, выражая торжество, когда он извергал слово: "Убийца!" Григоре отворачивался и не мог найти ответа.

Я сказал Василе: "Зачем ты так говоришь? Он - старый и больной, и мы не знаем, где он будет проводить вечность. Если он будет у Иисуса, то ты оскорбляешь будущего небожителя. А если ему суждено попасть в ад, то зачем ты своими проклятиями увеличиваешь его страдания?"

Вор удивленно посмотрел на меня: "Разве вы не знаете, сколько русских евреев застрелил этот мерзавец?"

"Но это же случилось 20 лет тому назад во время страшной войны, возразил я. - За это он заплатил 15-ю годами тюрьмы, голода и побоев. Будешь ли ты называть меня клоуном за то, что я, будучи трехлетним ребенком, кувыркался, или неграмотным, оттого, что в четыре года я еще не мог читать? Это дело прошлое".

Василе был рассержен. На следующий день одна группа, находившаяся неподалеку от меня, стала рассуждать о том, чтобы они сделали с русскими, если бы представилась такая возможность.

"Повесить - это слишком мягко для них! - завизжал Василе. - Содрать кожу с живых - вот это было бы как раз для них".

Наконец, я не смог этого выносить и сказал им, что нельзя так обращаться ни с русскими, ни еще с кем-либо.

"Но еще вчера, - протестовал Василе, - вы взяли под свою защиту человека, который убил сотни русских, а теперь утверждаете, что убивать русских - это неправильно".

Воспоминание о своих преступлениях делало Григоре крайне несчастным. "Значит, это и есть искупление, если я так сильно страдаю и буду вынужден еще здесь страдать?"

"Да, Библия говорит, что тот, кто пострадал своим телом, искупил грех". Я рассказал ему о нищем Лазаре, который страдал и попал в рай. "Если вы верите в Христа, вы спасетесь", сказал я потом.

"Люди здесь думают иначе, - сказал Григоре. - А как же с Эйхманом [35], которого они повесили в Израиле?" "У нас нет доказательств, что он страдал, но, в любом случае, я придерживаюсь мнения, что нельзя сажать человека на скамью подсудимых из-за преступления, совершенного так давно. Он может измениться. И я уверен, что многие евреи думают также". (Только год спустя я услышал, что великий еврейский мыслитель Мартин Бубер заявил протест против смертного приговора Эйхману).

Григоре сказал: "Я уже больше не тот, потому что раскаялся в своих поступках. Однако другие, пожалуй, готовы совершить то же самое снова".

"Никого нельзя наказывать за то, что он мог бы совершить в будущем. Злость - это часть нашего существа. Некоторые из самых плохих людей обладают в то же время большими добродетелями, и вы, Григоре, также".

Эта мысль немного развеселила его. Нередко в нашей камере звучал также и смех. Радость свидетельствует о Божьем присутствии в человеке, радость же без веры - необъяснима.

Профессор Попп

Когда прибыла новая группа заключенных, то, к своему ужасу, я узнал среди них профессора Поппа. Он выглядел больным и еле-еле передвигался. После амнистии 1956 года мы больше не встречались с ним, а мои письма к нему оставались без ответа. В тот же вечер Попп объяснил мне причину.

Он, как и многие другие заключенные, выпущенные на свободу, кинулся в погоню за удовольствиями. "Я был как изголодавшийся! - рассказывал он. - Я боялся, что моя жизнь уже прошла. Я должен был доказать самому себе, что могу еще радоваться. Я истратил свои деньги, слишком много пил и оставил свою жену ради более молодой. Потом я сожалел об этом; я не забыл, что было ценно для меня, как христианина. Я хотел разыскать вас, но вы были далеко. Таким образом, я рассказал обо всем другому пастору и сказал, что коммунизм повинен в том, что наша страна гибнет. Он выслушал меня, а потом донес".