забирающее ее, его.

Эта неба грузинского подтекающая звездами клеть.

Зола, жаровня, ссыпанная на голову всему,

чье устроено зренье зреть

день и ночь впредь.

И стадо проходит, хрустя и стреляя звездами по селу.

И Сулико говорит тому,

что в целом известно Господу одному,

ей же -- своею частью, так говорит она:

о, какое же это одиночество, без отдыха и без сна

добывать на небесной пашне пригоршню звезд

в поте лица, этот небес овес,

о небесные мать, семья!

О, какое же это одиночество -- понимать себя!

И Сулико засыпает, и снятся ей

дом без окон, стен и дверей

и сад без растений и без зверей.

И небо, разинув рот, засыпает с ней.

МОЛЧАНИЕ

Лампочка на двоих.

Снег заметает в щель.

Просто так говори.

Не спеша, вообще.

Не изменив лица

произноси слова.

Без начала, конца.

В голос или едва.

В городе Навои

почта. На почте кум.

Просто так говори

все, что придет на ум.

Жизненный кум в пальто.

Шляпа, в руке печать.

Будем молчать на том.

Молча молчать. Молчать.

МХАТ

Век мотаться бы мокрой вьюге об руку с саженной шубой,

начинаться театру с виселицы. Здрасьте, здрасьте,

а получилось: слушать

подано. И в последнем акте

все в пажах, пыжах, в ненужном множестве ружей.

Мужчина видный, мужчиновидный

достал платок. Он, кажется, шел с повинной,

а принес повидло

на брюках после антракта,

прежде чем пасть на вилы.

Стало быть, это и есть революция -- не кокто,

не к стенке людовик и всем война,

не шмат престарелой материи на

вонючую дырку смерти кого-то, кто

швырнул номерок и вышел: Пальто! Авто!

Ни зги на выходе, как ни зри.

Мелочевка разъезда. Скупая мзда

торопливых шагов за версту пурги

в околоток небес, всенародный и надлежащий при

муниципалитете. Остальное история и вода.

* * *

В среду живут и белят.

Город румын и беден.

Вторник и понедельник

пахнут водой, как бредень.

Жизнь есть четверг, но после

дождичка. Март с обратным

адресом. Вроде почты

в местных помарках марта.

Вроде намокшей почты

бывшему адресатом.

Здесь это знаешь точно.

Этот урок не задан.

ШТАНГИСТЫ-ТЯЖЕЛОВЕСЫ

Ни один из них не сломал табурета,

не сказал: рубите-ка дверь по мне.

Но тут все равно приходят на них посмотреть,

потому что не может быть,

чтобы за этим не было никакого подвоха

Ибо никто не живет с постоянною мыслью, что где-то

есть штангисты-тяжеловесы. Я бы сказал, что это

людям не свойственно, как и многое остальное.

Просто, когда без особого предупрежденья

или там багажа

они появляются в Сочи,

становится чуточку меньше пространства.

И тогда, поднимая бокал, сквозь вчерашнее светлое пиво

провожают их взглядом трижды женатые, много курящие граждане,

у которых племянник был правым хавбеком

в московском Спартаке.

РАЗГОВОР ПРИ СВЕТЕ

Глухой проулок,

взболтанный ото дна метелью.

Два человека стоят у окна при свете.

"Что может быть совершенней

жизни: единственного, что конечно",

говорит, кто повыше ростом. "Вот вам картина:

больной, палата

за неким номером, две простыни со штампом.

Горбясь, толпятся подле

прихожане, перекрывясь тенью

неизбежного. Жестоковыйной, угрюмой, старой

жалостью-ненавистью, обращенной, в конечном счете,

на себя. Через минуту мертвый

спускается к уровню ноль. И халат на трупе

выглядит полным жизни в сравнении с содержимым.

Умершее -- мертвей неживого".

"Ах, Алексей Марксизмович, мне бы ваши

рост с красноречьем", ласково замечает

лысый его собеседник. "Видите ли, не выйти.

Невозможность побега и есть свобода.

Смерть муравья бы захлопнула небо. Читайте Вэллса,

вот небожитель с глазами глубоководной рыбы.

Кажется, здесь, в России,

Вэллс неугоден. С чего вы, однако, взяли,

что жизнь возможна и существует?"

"Это, по крайней мере, здесь так называют".

"Ну что ж, политик

судит о ценах по номиналу. Не то -- писатель,

знающий цену вере".

"Кажется, вы смеетесь".

"Как никогда серьезен. Ежели вас смущает

ад, что стоит за истиной, вспомните этот город.

Чем времена глупее, тем выше пенье,

громче песни, больше работы зодчим.

Необходимость запечатлеть эпоху

лишь возрастает по мере ее упадка.

Архитектура трафит тщеславью кладбищ.

И, если Третий Рим не уступает второму с первым,

то Петербург превосходит лучшие из надгробий".

"Я устал", произносит высокий. "Я просто вымер.

И никуда не скрыться, да и куда уедешь:

всякий отъезд интересен лишь тем, как долго

ты в отсутствии. То есть, насколько это

можно назвать изгнаньем".

"Ах, Алексей Марксизмович, мне бы с вами...

Но Россия есть постоянная цель моего отъезда".

Как человек в тулупе, вьюга подпрыгивает на месте.

ЧЕГО Я НЕ ПОНИМАЮ

Чего я не понимаю, так это того, что

можно есть в присутствии нищих.

То есть, что это просто возможно,

а не потому, что чего-то ищешь.

Скажем, рябчиков, абрикосов,

яблок, куриц. Хоть тут не место

посвящать существо вопроса

ни избытку ассортимента,

ни наличию. Просто можно.

Жрать. В присутствии. Нищих.

К примеру, створоженное,

или хрящик. Тонкий, хрустящий свищик.

ДЖАЗ НА ЛЕКСИНГТОН

Русский мат, международный, как женский день,

заработанный шмат квартала, который никто не ест,

кроме времени, швец, и жнец, и на дуде, и снег

в сапоге, и Семидесятая с Lex,

девочки из кафе напротив, немного небес и денег,

джаз на Лексингтон, снежный жжазз,

вымарываемый на лету

ветром с нижним регистром запаха, что как раз

испустил Гудзон,

этот здесь, сейчас,

этот в седьмом поту

музон.

Басовая си бордо в достиженьи иссиней до.

Снег мечетей, храмов и синагог,

снег как он есть, как cшит

на здесь и сейчас, на вообще, на год,

вьюга небесных кур, угодивших в щип.

Снег скрипучих струн с запястьями в швах ладов,

швы рядовых ладов, каждый - прохладный шрам,

музыка в тысячи миль пути,

поздней осенью верхний снег,