Меня же, естественно, лишили формы секретности и понизили в должности, намекая тем самым, что в здоровом коллективе не место всяким чужакам, что, кстати, и изначально было ясно.

Зато к рыбакам в ЦКБ меня, как кандидата наук, взяли охотно -- к ним никто из более или менее известных специалистов не хотел идти -- не престижно. И во Владивосток я за время своей рыбацкой карьеры ездила довольно часто -- куда же еще!

Когда я впервые попала (спустя десять лет после описанных событий) на знакомую вам сцену, от улицы Мыс Бурный и следа не осталось. Там наслаждались красивой жизнью совсем другие люди - в роскошной гостинице на месте нашего дома. Арина к тому времени уже умерла, как и Гаврилыч, а Николай плотно сидел за разбой -- пришиб все-таки какого-то гада. Ольга не менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С ними я с горя от всех этих новостей оттянулась по-русски - так напилась от тоски в проклятый туман, что меня едва откачали.

У рыбаков я придумала с десяток новых приспособлений и ходила в главных конструкторах до самого краха советской власти и распахнутых в Израиль дверей.

***

Наше тут существование так ярко и яростно описали обманутые в самых светлых своих надеждах настоящие писатели, что где уж мне, слабой женщине, тягаться с несгибаемыми членами Союза! Совершенно незаменимыми, по их взаимному мнению, и там, и тут. Эти мои записки - совсем не израильская современная русскоязычная литература, Боже упаси! Это так, не более, чем воспоминания, навеянные случайной встречей с первой любовью через тридцать лет.

Но пару слов придется все-таки сказать под занавес.

Когда мы тут порадовали Сохнут своим появлением, Мише было уже за пятьдесят, но он исхитрился почти сразу устроиться врачом и даже проработал в крупнейшем госпитале около года. Жуткая атмосфера взаимного подсиживания, интриг, ежедневные скандалы истеричных агрессивных родственников больных и постоянная угроза увольнения в первую очередь "русских", в которые тут, на правах "извергов в белых халатах" попали наши вечно и везде нежелательные евреи, медленно, но верно вели его к депрессии.

В конце концов, он плюнул, купил в кредит грузовичок и занялся частным извозом. Моему "братишке" Коле и его собутыльникам из порта и не снилось носить на спине такие холодильники и прочие грузы, что доставляют без каких-либо механических приспособлений на любой этаж наши дипломированные евреи в своей высокоразвитой свободной стране! Зато никаких тебе арабских врачей в еврейском госпитале, которые после Мишиного дежурства принимают больных на арабском языке у арабской медсестры, чтобы специально унизить "русского" врача, никакого истеричного профессора, ежемесячно занятого "ротацией" "русских", и никакой разницы в зарплате с "марокканцами", занимающимся тем же извозом.

Меня же вообще тут никто не принимал всерьез. В Технионе, куда я было сунулась, удивлялись, что я выдаю себя за кандидата наук и к тому же за бывшего главного конструктора. Вообще-то у нас уже иммунитет на такие карот хаимы, гэверет, не надо нам ля-ля... Моветон, понимаете ли, таких женщин не бывает. Скорее всего, при таких следах былой красоты, эта дама свои регалии получила определенным способом, не иначе. Что, в принципе, не поздно попробовать и в Израиле, намекнул мне как-то один бодрый старикашка.

Тем более тут не было спроса на мои же гениальные открытия в области проектирования прочных корпусов подводных лодок. Во-первых, "русских" военных инженеров приехали тысячи и тысячи. И каждый указывал в биографии о своих строго засекреченных, а потому тут недоказуемых крупных проектах и патентах. Во-вторых, своих военных инженеров невпроворот, а рабочих мест для них втрое меньше. Наконец, в-третьих, тут и своих чекистов дохера, и все оберегают собственные секреты, им не до наших стратегических тайн, что так самозабвенно охранял милейший Петр Иванович.

Единственной страшной тайной, интересующей общество в Израиле, как и в любой другой стране благословенного свободного мира, являются не подводные лодки, а то, какие именно кораллы украл очередной высокопоставленный Карл, и с кем, где и, главное, каким именно образом ему изменила его Клара... Все смакуют подробности, называя разнополые органы своими именами. Это вам не Владивосток шестидесятых, где за вполне приличный, не up less, купальник могли запросто из комсомола выгнать...

Теперь о моих семитских знакомых.

Марик Альтшуллер тихонько уехал в Израиль еще с волной 1979 года. Я его тут сдуру долго разыскивала и - сподобилась удостоиться. Он стал совершенно неузнаваемым. С нами разговаривал покровительственно и раздраженно. Гордился, что работал какое-то время по специальности - на судоремонтном заводе. Когда выгнали, пенсию сносную дали. Он стал еще вальяжнее, надменный такой, снисходительный, морализатор. Мой Миша поставил Альтшуллеру единственно верный диагноз -- сытый говноед... Неизлечимо до конца жизни в Израиле.

Трахтенберг же, слинявший с ним одновременно, напротив, сам меня здесь разыскал и поздравил, что я на родине, наконец. Он теперь активист солидной левой партии и чуть ли не в кнессет собирается баллотироваться, голова! Дружен со всеми сильными мира израилева, чешет на иврите не хуже своего высоколобого босса. Для него и впрямь Родина вокруг, с чем он всех прочих не упускает случая поздравить. А кто его таким сделал, читатель? Кто его вообще в Израиль командировал? То-то... На твою голову...

Только врет он все, милейший мой Иосиф Аронович. Не было у меня никогда Родины с большой буквы, нет и уже никогда не будет. Родилась я, как и мы все, не то в изгнании, не то в эмиграции - из несостоявшейся богатой и благородной демократической России в великий вонючий Советский Союз. Он мне благовонил с детства прямо в окно единственной коммунальной комнаты с помойки в затхлом дворе-колодце. А потом досмердился до платного лишения меня советского гражданства -- это за все-то мои для его агрессий и обороны проекты!

А что до Израиля, то не только я, "гойка и пятая колонна", но и мой чистокровный доктор Бергер, как и многие прочие наши порядочные евреи, от которых я себя давным давно не отделяю, тут вряд ли чувствуют себя на Родине. Еще более лишние, еще более откровенное бельмо на глазу титульной нации, чем в нашем так называемом галуте.