5.
"Мне у тебя очень нравится, - Инга как кошка в новом жилище обследовала и обнюхивала все углы в квартире разведённого доцента. - Всё новое. Я люблю всё новое. И я у тебя новая. Ты ведь старую сюда не ждёшь? Не приедет вдруг качать права?" "Старую... Она совсем не старая, если ты имеешь в виду мою бывшую жену..." "Повтори." "Что?" "Такое прекрасное словосочетание - бывшая жена! Она бывшая, а я - нынешняя и будущая! И вообще, как говорили древние: на войне, как на войне, но в постели, как в постели!.." Новая сладко посапывала, хозяйски бросив горячую белую руку ему на грудь. Она и во сне продолжала доказывать свою неотразимость, то и дело гибко поворачиваясь с закрытыми глазами то на живот, то на спину, играя своей белизной и округлостями, но замирала неизменно с рукой на его теле, словно утверждала долгожданную собственность. На потолке дрожала белая рама свет от уличного фонаря, искажённый теплым потоком воздуха из открытой форточки этажом ниже. Точно как у них в Ленинграде... Юное тело, прильнувшее к нему, вдруг показалось Юрию бесконечно чужим. Тот самый странный предмет вдруг вернулся в рот - ни прожевать, ни проглотить, ни выплюнуть... Мы выбираем себе любовниц, - вспомнил Юрий где-то прочитанное, а жён нам дарит судьба. Невидимый перст указал когда-то Юрию на Аллу, а ей на него, сделав их незаменимыми друг для друга. Рядом счастливо дышало совершенство. Но это было чужое совершенство. В свои двадцать Инга, несомненно, имела немалый теоретический и практический опыт подобного общения, а Алла и Юрий в первую ночь вообще толком не знали что можно и нужно делать друг с другом. Они едва научились целоваться, но тут позволялось многое другое, а что именно? И что не позволяется? Весь его опыт последующих тринадцати лет был их общим опытом ошеломляющих своей смелостью и новизной открытий, которые они вслух никогда не обсуждали даже между собой и которых, не сговариваясь, стеснялись. Применяя всё это с новой, Юрий невольно переживал заново знакомые приёмы со старой, когда они случились впервые и испытывал жгучий стыд предательства. Это немедленно отражалось на нём, Инга терялась, применяла вычитанные в печатных и рукописных руководствах позы и движения, восстанавливала своего партнёра, но только до очередного знакомого по прошлой жизни положения или просто взгляда на её новые прелести и сравнения со старыми... Алла была лучше, думал он в эти моменты. Во всяком случае для него. Инга была грамотным сексуальным партнёром. Отличницей по этому предмету. Алла была живой родной и единственной многие годы женщиной. К чужому запаху его нового жилья добавился чужой великолепный запах бившихся прибоем о подушку густых пышных волос, дорогих, с чёрного рынка, духов и шампуней, юного здорового женского пота. Новая пахла великолепно! Старая пахла лучше. От неё, и свежевымытой и устало потной, всегда исходил родной и дорогой для него запах Аллы для Юрия... После первого приступа их молодости Инга встала, зажгла свет, посмеиваясь над поспешно укрывшимся Юрием, нагая прошла в кухню, приготовила кофе, расставила на подносе рюмки и мгновенно приготовленные из ничего закуски, походя навела на кухне недостижимый до того женский порядок, присела на постель, примостив поднос на голые колени, поила Юрия кофе, словно случайно касаясь его лица грудью. Она знала и умела всё. Алла умела больше, упрямо не уходила мысль, - быть неповторимой. Немного усилий, и на месте Инги, думал он, могла бы то же самое выделывать другая его студентка. Не вернуть только Аллу... Инга чувствовала что-то и старалась из всех сил быть соблазнительной и неповторимой, но она была для него пока только копией - оригинал хранился в Ленинграде. Белая рама всё так же дрожала на потолке. Точно так же что-то непреодолимо дрожало внутри Юрия. Обычная мужская опустошённость долгожданного насыщения после длительного воздержания, успокаивал он себя. Да ещё осложнённого этими многомесячными психозами с веником и Сандунами, а потом этими нелепыми сравнениями с далёкой и давно чужой ему женой. Он попытался восстановить в памяти видения с Сандунами, бассейном, вспомнить недавнюю реальную таёжную баню, чтобы восстановить душевное равновесие. Инга, словно в ответ на его мысленное прикосновение наконец-то к ней лично, пошевелила рукой, недоуменно вытаращила на него спросонья бездонные зрачки с подушки сквозь завесу тонких волос. Потом рассиялась счастливой улыбкой, поднялась на руках, зависнув над ним упруго качающимися шарами, и со сладким вздохом шлёпко упала ему на грудь, охватив голову горячили ладонями и едва не задушив поцелуями со счастливым мычанием... И упало куда-то последнее сомнение в правильности второго выбора, второго перста судьбы - Инги для Юрия и наоборот... Исчезло, теперь уже навсегда, инородное тело во рту. Небывалая нежность, какой он никогда не знал и с Аллой, поднялась в нём вдруг с незнакомой молодой звериной силой, он опрокинул новую на спину. Инга тотчас прогнулась, закинув руки за голову, истово подставляя своё тело. До позднего утра он изумлял её, тоже ненасытную, своей застоявшейся и вдруг освобождённой страстью, так и не изведанной с Аллой свободой и верой в себя. "Я и не мечтала о таком! - звонко кричала Инга, не менее его удивляясь его силе и неутомимости. - Нет. Нет, ещё!! Ещё-ооо!! Ю-уура! Я не хочу больше жить!.. Лучше уже не будет... Лучше не бывает!!"
9.
1.
В окно истерически колотил приступами холодный свирепый балтийский дождь. Алла оцепенела около телефона, не имея ни малейшего представления, куда ещё можно позвонить, когда в прихожей коротко звякнул робкий звонок. Грязный дранный сын в расстёгнутой куртке и с раскрытым портфелем с мокрыми учебниками стоит в прихожей, образуя лужу на паркете. "Ну, колотит его слабыми кулачками Алла. - Ты хоть знаешь, сколько время? Ты хоть представляешь, куда я звонила? Отвечай, отвечай, мучитель..." "Мама! Не бей меня! Не смей меня бить!.." "Вот как! Не смей!.. А ты, подлец, смеешь меня без конца мучить! Я тебя отучу издеваться над матерью! Вот тебе сигареты!.. А где семь рублей, что лежали в Чехове? Украл? У матери?!" "Мама! Туфлем!.." "Тебя ремнём надо за всё, а не туфлем. Ну-ка открывай! Всё равно ведь выйдешь..." "Я вообще уйду!" "Куда это, интересно, ты уйдёшь? К Кирке? Больно ты им нужен..." "Я не к Кирке, я от тебя к папе уеду, вот..." "К... папе?! От меня?! К твоему подлому папе!.." "Он никогда не дрался! Он добрый. А ты меня вечно бросаешь ради твоих сионистов!.." "Тише, идиот... Предатель... Павлик Морозов... Что ты понимаешь, кретин? Я тебе такое будущее... Я ради тебя... Вот что! Выходи-ка. И - убирайся! К своему недоумку-папе. Пошёл вон, предатель...Только ты ещё приползёшь. Ты будешь прощения просить, когда твой папочка тебя на порог не пустит. Выходи. Я тебя больше пальцем не трону, собака. Все вы одинаковые. Отродье Хадасовское... Подлые твари. Никакого благородства, никакой благодарности, быдло местечковое, жидьё гомельское... Чего же ты стоишь? Катись к папочке своему!.." Дверь хлопнула неотвратимо, страшно и всё-таки неожиданно. Алла звякнула цепочкой. Чтоб знал, что без спроса не вернётся, щёлкнула замком. И человек исчез. Снова остался только оглушающий грохот захлопнутой двери, как контрольный выстрел из пистолета...
2.
"Тут психология, - горячо шептал Кира. - Очень всё просто. Вот увидишь. Только действуй точно, как я тебе сказал. И в глаза не смотри." "Совершил посадку самолёт, рейс шестнадцать, шестнадцатый из Южно-Сахалинска. Повторяю". "Наш. Пошли." По детально разработанному плану Киры мальчики приехали сначала общим вагоном в Москву, чтобы мать не перехватила Серёжу в Пулкове, потом зайцами на электричке в Домодедово и теперь ждали у выхода с галлереи прибытия. Огромный лайнер подрулил к стеклянному аппендиксу, из него по трапу стали спускаться пассажиры. "Вон те наши... Дядя, у вашего сына билет из Хабаровска?" "Это мой брат. А билет из Южного через Хабаровск. А что?" "Он вам ещё нужен?" "Братишка-то? Думаю, ещё пригодится..." "Да нет, билет." "Лёш, отдай пацанам билет." "Заканчивается посадка на самолёт, рейс пятнадцатый до Хабаровска, Южно-Сахалинска. Пассажиров просят пройти к выходу номер три для посадки в самолёт. Повторяю. Заканчивается посадка..." "Всё. Теперь пора. В случае чего дуй сюда ко мне, меняемся шапками и в разные стороны, ты вон туда, к туалетам, я сюда, к буфетам. Встречаемся на перроне у первого вагона электрички, понял? И ничего не бойся, должно сработать. Тут психология. Она видит два слова: Москва и Хабаровск, а не Москва и, например, Новосибирск, понял? А последовательность не имеет значения. Номер райса я затёр, вроде бы не прописался. А посадочный талон стащил настоящий. Ей тут же заменили, решили, что потеряла. Дату я нарочно грубо, красным исправил, они сами всегда так делают. И подпись красным. Печати на месте. Сработает, как часы..." "Ну вот, ты уже и на перроне! Прощай, Серёга, не забывай меня там..." "А у трапа?" "Мальчик, тут провожающему нельзя." "Ухожу, ухожу..." "А у трапа?..." "Мальчики. Я кому сказала?" "В толпе, в толпе, главное, проходи, толкайся, лезь, паникуй..." "Я напишу..." Как страшно одному, без Киры! Сильный сырой ветер бьёт вщеку сбоку. Самолёт блестит в ночном многоцветье аэродромных огней. Как колотится сердце... Так, сумку вместе с билетом в одну руку, сетку - в другую. Билет полусмять у неё прямо перед носом, а посадочный талон наружу... Какой сильный ветер! Пассажиры лезут на трап. Среди них полковник в папахе. Ещё чуть-чуть, чтобы тот не мог вернуться с середины трапа... Папаха исчезает в овальной двери салона. Пора! "Папа!! Пустите, там папа, вон тот в папахе, полковник... Па-па!! - ещё истошнее: - Папа, я здесь ещё!!" "Такой большой и паникует, - теряется от его истерики дежурная. - Дайте ему пройти, а то у меня уже ухи пухнут... Иди к своему полковнику..." "Папа! - непритворно обливаясь слезами, рыдает Серёжа, всерьёз падает на скользком трапе, всерьёз роняет из рук билет, который тотчас уносит ветром. - Мама! - уже искренне ужасается он, - мой билет!!" Билет ловят по полю всем миром, но он уже исчез в мокром мраке. "Иди уж..." У-рр-а!.. Салон. Где же тут этот чёртов полковник?.. "Граждане, занимайте, пожалуйста, свободные места. Проходите в конец салона. Нет, раздеваться будете потом. Товарищ полковник, я кому сказала?.." Ага, он просто уже без шинели и папахи, вот я его и потерял. Теперь пролезть и сесть рядом с ним... Вот такой у меня теперь папаша. Улетаю!.. Кольнула мысль о матери. Об обидах и одиночестве последних месяцев, о её новых конспиративных, неприятных, вечно взвинченных и экзальтированных друзьях с их непонятным патриотизмом по отношению к Израилю и ненавистью ко всему для Серёжи родному. И тут же тёплой волной накатилась надежда отец... За окном поплыли строения и самолёты. Лайнер набирает неестественную для движения по земле скорость и плавно отрывается от Москвы, почти мгновенно исчезающей за низкими нервными лохматыми облаками. Кирюшка уныло возвращается один в Москву и ломает голову, что перекусить, чтобы хватило на билет до Ленинграда. А у Сергея от дикой, известной только мальчишкам радости разрывается сердце. "Куда летим, герой?" спрашивает "папа"-полковник. "К отцу в Комсомольск." "Что он там делает?" "А золото роет в горах..."
