- Прохлаждаешься? - крикнул фельдфебель. - Песни распеваешь, волчья сычь?

Сашка вытянулся, держа в руке топор. Фельдфебель ударил его по щеке.

Топор чуть вздрогнул в руке солдата.

От угла Сашиной губы на подбородок стекла узенькая алая струйка. Солдат слизнул ее языком и смотрел на фельдфебеля вытаращенными глазами.

- Марш в казарму! - Фельдфебель опять замахнулся.

- Ой, как стыдно! Как же вы смеете? - Мать выбежала из дома. Щеки ее пылали.

- Виноват, - вытянулся фельдфебель, - я вашего благородия не приметил.

Мать смутилась. Она снова стала тихой, запуганной, бледной.

Фельдфебель отступал задом к воротам. Сашка посмотрел на мать благодарным взглядом, бросил топор, повернул к калитке. Фельдфебель пропустил его, откозырял и вышел, стараясь не скрипеть сапогами. А мать вдруг схватилась за грудь и закашлялась едким, надрывным кашлем.

Если бы не ненавистные мне занятия с отцом на трубе, я бы был совсем счастлив. Новые товарищи мне пришлись по душе. У Васо отца не было, он жил с дядей, в узком переулке, в старом доме, возле которого были накиданы бревна. На бревнах почти всегда сидел толстый мужчина в черной рубахе и в кальсонах. У него были длинные седые усы и такие густые брови, что они казались наклеенными. Он курил трубку. Это и был дядя Гиго.

- Что за птица? - спросил дядя Гиго, увидев меня.

- Он приехал из Владикавказа, - сообщил Васо.

- Из Владикавказа? Знаю, бывал. Как зовут?

- Сережей.

- Еще один! Вот много Сергеев развелось на свете!

Ну, бегите, бегите, девчонки пускай сидят дома, а мальчишки должны, завернув хвосты, бегать и драться!

Севин отец, полковой фельдшер, был душа-человек. Он не отделывался касторкой от всех болезней, укладывал в лазарет, коли солдат заболел, лечил и не отправлял на тот свет, а вылечивал. Солдаты любили его. Мне он тоже нравился. Бывало, зайдешь за Севой - поговорит, книжку предложит, а книг у него было много. Фельдшера часто навещали какие-то приезжие люди, и в комнатах было страшно накурено.

А вот к нам я не посмел звать приятелей. Отец не терпел гостей. По вечерам мы часто бывали у Севы. Читали вслух морские рассказы Станюковича.

- А что, если нам стать моряками? - спрашивал Сева.

Из Севастополя приезжал его дядя - флотский кондуктор, который так и расписывал, так и расписывал, какие на Черном море бывают штормы и до чего красив город в дни увольнения, когда весь он сверкает белыми форменками.

- Убежим, дорогие! - горячо говорил Васо, сверкая глазами. - А там, в Севастополе, устроимся на корабль матросами. Что такое матрос? Путешественник. Сегодня он здесь, завтра там, сегодня в Батуме, а завтра в Одессе, в Неаполе. Да что там Неаполь! Ходят моряки в дальние рейсы - в Австралию, в Южную Америку! Понимаете: весь мир перед нами раскроется. Что, я вру? Сходишь на берег - видишь своими глазами, как люди живут...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Пришла весна. Солнце целыми днями висело в небе.

Снег быстро стаял и звонкими ручьями убежал в реку. Скользили веселые потоки.

Ветви чинар и тополей покрылись набухшими почками. Солнечные лучи заглядывали в окна, зайчики бегали по стенам и забирались под столы и диваны. Птицы перекликались на крышах звонкими голосами. Тощие коты, крадучись и прижимаясь брюхом к земле, поглядывали на птиц алчными глазами.

Мать несколько дней не вставала с постели. Она кашляла сухим кашлем. Казалось, она совсем задохнется.

- Простуда, - определил фельдшер Гущин. Он прописал лекарства. Мать пила их, но не поправлялась.

Отец изредка заходил к больной, садился возле постели. Брал своей огромной рукой ее маленькую, исхудавшую руку и говорил:

- Все пройдет, Мария. Потеплеет - и ты сразу поправишься.

Он поднимался и шел заниматься со своей музыкантской командой. Пожалуй, одна только музыкантская команда и оставалась в казармах. Остальные солдаты на многие дни уходили в горы, помогали полиции ловить смелых парней, наводивших страх на помещиков. Отобранные у богачей деньги смельчаки раздавали в селениях. Один раз старая вдова нашла мешочек с монетами у себя на окошке. В другой раз многосемейный крестьянин, собирая навоз, нашел кожаный кошелек.

Приходивший к отцу капитан Вергасов ругался:

- Идиотская романтика в робин-гудовском стиле.

Всех перевешаю!

В канавках рядом с тротуарами бурлила вода. Потоки вод несли щепки, веточки, обрывки бумаги. Во дворе училища Сева, взяв мяч, одной рукой далеко бросил его через весь двор. Несколько мальчиков кинулись ловить мяч и толкали друг друга. Я тоже хотел принять участие в игре, как вдруг услышал над ухом:

- Тучков, поди со мной.

Инспектор Капелюхин манил меня жирным пальцем.

- Идем в учительскую, - приказал он.

Что бы это могло быть? Я за последнее время не имел ни одной четверки и славился отличнейшим поведением.

И русский язык, и математику, и закон божий отвечал я блестяще, прибегая к помощи товарищей. Сева выручал в трудные минуты: подсказывал ловко. Учителя нас поймать не могли.

Инспектор распахнул дверь в учительскую:

- Прошу.

Робея, я вошел в комнату, в которой часто решалась наша судьба. Посредине стоял большой стол, заваленный учебниками и тетрадями. На стене - карта, на другой стене - черная доска. В углу - шкаф, в котором хранились классные журналы. Васо не раз пытался пробраться в учительскую, чтобы стащить и уничтожить журналы, но это не удавалось.

- Садись, - приказал Капелюхин.

- Я постою, господин инспектор.

- Садись, - повторил он строго, и я сел на краешек стула. Дверь отворилась, и в щель просунулось узкое лисье личико Хорькевича.

Хорькевич подошел к столу как-то боком, на цыпочках, прижимая обеими руками к груди классный журнал.

Его острые глазки уставились на меня, и он улыбнулся.

Это меня сбило с толку. Я думал, что совершил преступление, которого сам не заметил, и меня станут строго допрашивать. И вдруг учитель русского языка улыбается! Хорькевич положил журнал на стол и сел, подтянув короткие брюки.

- Вот что, Сережа, - ухватил толстяк Капелюхин меня за плечо, - твой отец член училищного совета и примерный родитель. Тебе надлежит быть примерным учеником...

- А разве я не примерный ученик?

Толстяк придвинулся ближе.

- Поэтому, - сказал он вкрадчиво, - ты сейчас же скажешь, какие недозволенные книги приносит в класс твой товарищ Всеволод Гущин.

"Вот оно что! Он хочет меня сделать доносчиком!"

- Слыхал я, - - продолжал Капелюхин, притягивая меня к себе, - что недозволенное Гущину дает его отец...

Я вскочил.

- Сиди, - прижал меня к стулу инспектор. - Ты принесешь мне запрещенные книжки...

Хорькевич угодливо кивал своей узкой головкой и улыбался, оскаливая желтые с черными пробоинами зубы.

- Не принесу.

Улыбка исчезла с лица Хорькевича.

- Не принесешь? - прошипел инспектор.

- Я не доносчик и не шпион, господин инспектор, - выпалил я одним духом, - и доносчиком быть не хочу!

Капелюхин стал краснее вареного рака.

- А, вот ты каков! - он ущипнул меня. Я вскрикнул от боли.

- Молчать! - Капелюхин ударил меня по щеке.

Кровь бросилась мне в голову. В глазах потемнело.

Я крикнул:

- Не смейте!

Он еще раз ударил меня, надвинулся огромным своим животом, придавил к холодной стене:

- Скажешь, кто читает запрещенные книги?

Он впился словно клещами в плечо.

- Пустите меня!

- А вы его за ушко, за ушко! Оторвите паршивое ухо, - неописуемо вкрадчивым голосом посоветовал Хорькевич.

Капелюхин схватил меня за ухо. Я вырвался.

- Держите его, Станислав Владиславович! - крикнул Капелюхин.

Хорькевич кинулся к двери. Я споткнулся и ухватился за стол. Передо мной лежал тяжелый журнал.

- Не троньте меня!

Я изо всей силы кинул толстую книгу Капелюхину в голову.

Капелюхин завизжал, как свинья, когда ее режут.