Да я и сам бы никому не простил. Поэтому возмездие принял, как должное, хотя сердце было готово разорваться на части.

Ущемленный, покидал я училище. Получил назначение без радости. Наказание вполне заслуженно, но оно было столь явным, столь заметным для всех, что приводило меня в исступление и в уныние. Мне казалось, каждый встречный обращает внимание, что на новеньком кителе, еще топорщившемся в плечах, на погонах вместо двух блестит всего одна звездочка и каждый встречный догадывается: я в чем-то провинился, наказан.

Это отравляло существование. Иногда даже находил страх:, как меня встретят на флоте начальники? Может быть, сразу бесповоротно запишут в разряд проштрафившихся, не дадут выдвинуться? Одно утешало и радовало:

соединение, куда я еду, - то, о котором мечтал. В него входят и ракетные катера. В основном же катера в нем торпедные, на них я проходил практику и стажировался.

На них-то я и попаду.

И вот я простился с городом, в котором прожил несколько лет, с училищем - его я успел полюбить, с товарищами, разъезжавшимися по разным флотам. Теперь придется подыскивать новых друзей.

Заехав в Москву, нашел мать постаревшей и очень встревоженной. Шиманский представил какие-то доказательства, что отец присвоил его работы. Теперь все открытия, связанные с именем отца, могут стать открытиями Шиманского.

Он давно не бывал у нас в доме. Мать сказала, что как раз с той поры, когда она передала ему все отцовские записи.

Я зашел на Чистые пруды к деду с бабкой. До чего неумолимо расправляется с людьми время! Дед вышел на пенсию, сгорбился и совсем поседел, а бабка уже не ершилась и занималась вязанием. Трудно было подумать, что эта тихая старушка вдохновляла кавалеристов на подвиги!

Разговор с дедом был очень нелегок - старик мигом заметил мою одинокую звездочку. Пришлось покаяться.

Дед покачал головой ("Не с того конца начинаешь ты службу"), но выразил все же надежду, что моряк из меня получится, и просил почаще писать.

Мы выпили с ним по рюмке домашней настойки, бабка угостила нас пирогом. Дед сказал:

- Напиши, как живет Севастополь.

У бабки глаза заблестели. А дед принялся вспоминать миндаль, дивным розовым облаком цветущий на бульваре над морем, здания из известкового камня, лестницы, спускающиеся к синей воде, корабли в бухтах. Все помнил он так же отчетливо, будто видел вчера, а не сорок лет назад.

Дед обнял бабку за костлявые плечи, а она прильнула к нему своей маленькой седой головкой. Какими трогательными были эти два старика, прожившие вместе долгую и трудную жизнь!

Пора было уходить. По русскому обычаю посидели минутку.

- Ну, в путь! - поднялся дед.

Мы расцеловались, дед проводил меня до передней.

- Ни пуха тебе, ни пера, - услышал я на прощание. - И побольше воды под килем.

Мы приехали с матерью на Курский вокзал. У платформы стоял мокрый поезд, с крыш так и лило потоками.

Казалось невероятным, что он привезет меня в солнечный рай, воспеваемый бабкой и дедом.

- Береги себя, - повторяла мать. - Ты один у меня.

Пиши, сынок. Может, деньги понадобятся, обязательно напиши.

- Нет, что ты, мамочка. Теперь я крепко стою на ногах.

Я похлопал себя по груди, ощутив набитый деньгами бумажник, недавно купленный в Ленинграде на Невском. Наконец поезд тронулся.

В вагоне было мало народу. Я постоял, покурил в коридоре. За окном мокли скучные станционные здания, высокие пригородные платформы.

В моем купе (куда я заранее забросил свои чемоданы)

в уголке у окна сидела девушка в сером костюме. В свете вспыхнувшей лампочки блеснуло золото пышных волос.

Я готов был бежать от нее в другой конец поезда. Мне вспомнились негодующие глаза, ее гневное "уходи".

Но отступать было поздно. Я поклонился. Лэа ответила легким кивком.

- Я вижу, вы, Юри, стали-таки моряком. Садитесь.

Вы не забыли, как меня зовут? Ваш отец не хотел...

- Мой отец умер...

- Простите...

Она помолчала, глядя на пробегавшие за окном огоньки.

- Ведь мы с вами, Юри, были друзьями. Вы помните старый затонувший корабль? У нас спохватились, что его зря разломали. Отца за спасение "Смелого" наградили грамотой Верховного Совета Эстонии. И "Смелому" поставили обелиск.

- Вы живете по-прежнему в Пярну?

- Да. А вы больше не ездили в Пярну?

- Нет.

Я разглядывал Лэа. Взрослая девушка. И красивая.

Я спросил, куда она едет.

- В Ялту, в дом отдыха.

- Вы учитесь?

- Работаю медицинской сестрой в рыболовной флотилии. А вы тоже едете в отпуск?

- Я получил назначение в Севастополь.

- Значит, там и будете жить?

Пришел проводник, отобрал билеты. Пока он стелил нам постели, мы пошли в ресторан. Я шел за Лэа по тряским переходам, прикрытым гармошками, по ковровым дорожкам со следами мокрых ног, мимо немногих людей, выглядывавших из дверей отделений. У входа в ресторан она обернулась и улыбнулась.

Мне захотелось рассказать ей все о себе, но за столиком двое командировочных шумно распивали графинчик водки.

Мы вернулись в вагон. В купе сидел третий пассажир - толстый, со свисавшим животом. Он сразу принялся расспрашивать, кто мы и куда едем.

Мы вышли с Лэа в пустой коридор. За широкими окнами пробегали черные мрачные тучи. Я рассказал ей о плаваниях на парусниках, о том,-с какой радостью еду служить. Спросил, не замужем ли она, убежденный, что получу ответ: "Конечно же нет!" Но она сказала, что у нее есть жених. Он берет на мотогонках призы. Андрее не профессиональный мотоциклист, он служит в Пярну в горфинотделе. Он нравится и ее матери, и отцу...

Так... Она вернется к мотоциклисту, его фотографии станут печатать в спортивной газете, а она будет вырезать их и собирать в аккуратный альбом.

Я долго не мог заснуть в этот вечер. Толстяк омерзительно храпел, и я жалел Лэа, которая тоже, наверное, не спит из-за гнусного храпа. На остановках в окно светили фонари, истошно орал громкоговоритель - на железных дорогах почему-то считается, что гонять пластинки необходимо и ночью.

"Кто я для нее? Просто знакомый мальчишка".

Я постарался представить белокурого Андреса. Он гордо сидел в седле своего мотоцикла, в кожаных крагах и в кожаной куртке. Лэа стояла рядом, положив руку ему на плечо. Они улыбались друг другу. И всему миру. Им было вдвоем хорошо...

Проснулся я от яркого света, бившего в открытую дверь - Лэа стояла одетая у окна в коридоре, и толстяк что-то яростно рассказывал ей. Я схватил полотенце, мыло и бритву, пошел умываться. Она кивнула приветливо.

Когда я вернулся, чисто выбритый, приглаженный и причесанный, постели уже были прибраны. Она пила чай из стакана в мельхиоровом подстаканнике.

- Я и вам заказала, да, пожалуй, остыл, - придвинула она мне стакан, пакетик с сахаром и сухарики.

Я пил, держа стакан на весу, ненавидя толстяка, занявшего полдивана. Тогда Лэа пригласила сесть рядом с ней. И вдруг в голову мне пришло несусветное: нет никакого Андреса в Пярну, она моя невеста, жена, и мы едем с ней к месту службы... И будем жить вместе, и она станет встречать меня, моя Лэа, когда я приду домой с моря...

Она спросила, здоров ли я, и приложила к моему лбу ладонь. Ладонь была прохладная, нежная.

- Температура нормальная, - серьезно определила она.

Толстяк помешал откровенному разговору, мы болтали о пустяках. Обедали в переполненном ресторане; стояли в коридоре вагона, глядя на бегущие мимо окон поля, и наконец простились на симферопольском вокзале.

Лэа поехала в Ялту. Только возле Бахчисарая я сообразил, что не знаю, в каком она будет жить доме отдыха, и не оставил ей почтового номера своей части.

А впрочем, нужно ли это? Бравый мотоциклист Андрее прочно стоял между нами на своих крепких ногах.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Нет, не таким представлял я себе Севастополь, по рассказам деда и бабки. Он казался мне очень южным, в галерейках, обвитых глициниями и розами; но не было нынче в нем ни экзотики Грина, ни романтики Паустовского. Не осталось следа и от тех страшных развалин, о которых рассказывали преподаватели-моряки.