Как он попал сюда, участник недавней войны? Разве пруд соединяется с морем? Тебя привели сюда, как на кладбище, умирать? Или, загнанный в ловушку, ты выдержал здесь свой последний и смертный бой?

Я подходил все ближе и ближе, и полу затонувший корабль вырастал на глазах. Я видел пустую палубу, поднявшуюся корму и мучился, сознавая морскую свою неграмотность: что же это за корабль - тральщик, "охотник", сторожевик?

Что-то похожее на сходни - несколько бревен и досок - лежало в зеленой тине пруда. Я без раздумья ступил на них, они опустились под моей тяжестью, и вода захлюпала под ногами. Но я уже ухватился за перила (теперь я знаю, что они называются "леера") и очутился на железной палубе корабля.

Брошенный командой корабль - и на нем я один! Эх, узнать бы нераскрытую тайну последних часов его жизни!

Будет о чем рассказать товарищам осенью в школе! Особенно Борьке Игнатьеву, который мечтает стать моряком!

- Осторожнее, мальчик, вы провалитесь в люк.

От удивления я действительно чуть не провалился в черневшую передо мной дыру. Значит, на корабле кто-то есть?

Я поднял глаза.

На мостике, свесив загорелые ноги, сидела девочка моих лет и с любопытством смотрела вниз. У нее былп насмешливые голубые глаза и облупившийся нос. Девочка откинула светлые волосы, прикрывавшие лоб, и отложила в сторону книжку.

Откуда она здесь взялась? В сказках так появляются феи.

- Ты кто? - спросил я.

- Я - Лэа, - охотно ответила девочка.

Какое странное имя!

- А ты? - спросила она в свою очередь.

- Я - Юра.

- Юри? - переспросила девочка, помахав коричневыми ногами. - Ты откуда приехал?

- Из Москвы.

- И давно?

- Вчера.

- Один?

- Нет, с родителями.

- А кто твой отец?

- Он работает в "почтовом ящике".

- Разве можно работать в почтовом ящике? - развеселилась Лэа.

Мне пришлось разъяснить непонятливой, что "почтовый ящик" - вовсе не ящик, а учреждение. Только раз оно "ящик" - о нем распространяться не следует.

- А-а, - протянула она, - теперь понимаю.

- Ты эстонка?

- Эстонка.

- А по-русски ты говоришь хорошо.

- Мы в школе учим русский язык. Ты где живешь?

- На Каштановой улице. У Черкасовых.

- О-о! Отец говорил, что Черкасов был знаменитым и большим капитаном. Но он умер очень давно.

- А это что за корабль? - постучал я ногой по палубе.

- Его звали "Смелым". Ты видишь пробоины? Отец говорил, в него пять катеров стреляли в упор! А "Смелый" возил людей с острова, с того острова, что виден с нашего берега. Когда ушли катера, отец подошел на своей шхуне, забрал к себе раненых, "Смелого" взял на буксир и втащил сюда. Теперь корабль забыли, и он опускается каждый месяц все глубже. Его засасывает... Как это будет по-русски?.. - Она задумалась, вспоминая нужное слово. - Ил, правда? Я так говорю? И только я прихожу сюда. Здесь очень страшно, когда дождь и гроза. Мама моя говорит: "Тебе бы быть мальчиком, Лэа, ты бы, как твой отец, ходила в Атлантику капитаном!"

- Твой отец капитан и ходит в Атлантику?

- Да, капитан и ходит в Атлантику за сардинами.

- На большом корабле?

- Нет. На маленьком.

- Он храбрый человек, если на маленьком.

- Он моряк, - гордо ответила девочка.

Тут я признался ей, что сегодня в первый раз в жизни видел море.

- Ну что ж, - согласилась Лэа, - с каждым бывает все когда-нибудь в первый раз. Меня в мае в первый раз покусала собака, и меня кололи - ух, неприятно - в живот.

Но собака оказалась здоровой, и мы с ней подружились.

Лэа показывала мне "Смелый", как свою собственность. Внутренние помещения были затоплены мутно-зеленой водой, но мы побывали на мостике и вскарабкались на корму, поднявшуюся над тиной.

Я чувствовал, что опаздываю к обеду, а отец терпеть этого не мог. Он с таким видом смотрел на часы, что ты готов был провалиться сквозь землю. И действительно, когда я прибежал на Каштановую улицу, отец величественно, заложив руки за спину, совершал послеобеденный моцион в полосатой пижаме.

- Опаздываешь? - спросил он, многозначительно взглянув на часы.

Я попытался было ему рассказать, что познакомился с морем, с городом, с парком и с кораблем, незаслуженно забытым. В ответ я услышал:

- Значит, не нашли нужным вспомнить. Иди обедай.

Отец всегда был убежден, что если человек посажен в

тюрьму, то за дело, если уволен с работы - тоже сам виноват. Если кто и совершил подвиг, но это не отмечено свыше, значит, подвиг был не заслуживающим внимания.

Я, не смея противоречить отцу, ел оставшуюся от обеда копченую рыбу, суп из камбалы и клубничный кисель.

Я подружился с морем и с Лэа. Мы боролись с волнами, крупно набегавшими на берег, кувыркались на песке, навещали наш таинственный и чудесный корабль, с каждым днем опускавшийся в густую тину все глубже.

Я читал книги из шкафов капитана Черкасова, упивался кругосветными плаваниями, приключениями моряков и самое интересное пересказывал Лэа. Ее интересовало все, что интересовало меня.

Однажды она предложила мне зайти к ним. Ее мать, еще молодая эстонка, угостила меня земляникой. Лэа шила в небольшом белом домике с маленькой стеклянной террасой. Я часто забегал к ней, а Лэа бывала у нас - она очень понравилась маме. Это была моя первая дружба с девочкой. До сих пор я держался от девчонок подальше.

Я, правда, чувствовал свое превосходство. Еще бы! Она всю свою жизнь прожила в этом маленьком городке, зимой окутанном вьюгами и засыпанном снегом, и только раза два съездила с матерью в Таллин. Я жил в Москве, побывал в Ленинграде и в Киеве и наконец приехал в Эстонию.

Когда я лежал с вывихнутой ногой, в раскрытом окне то и дело появлялось загорелое личико Лэа. Она звонко спрашивала:

- Алло! Как здоровье? - А потом, перемахнув подоконник, садилась рядом и предлагала: - Что тебе почитать?

А когда я поправился, мы вышли с ней к морю и увидели несколько голубых кораблей, выстроившихся на рейде. Команды кораблей сошли на берег, и матросы гуляли по улицам, пили в киосках крем-соду. Мы слышали веселые шутки матросов, смех девушек.

А потом мы пришли с Лэа в парк и увидели спокойный застывший пруд. Нашего "Смелого" как не бывало на свете!

- Его вытащили на берег и распилили! - грустно сказала Лэа.

Пропала таинственность, пруд больше не был романтической заводью, куда отвели истекавший кровью корабль.

Он стал гнилым, тусклым, затянутым безобразной тиной, в которой мерзко квакали лягушки.

- Уйдем отсюда подальше, - сказал я Лэа.

И она поняла.

За обедом я рассказал отцу про "Смелого", втайне надеясь, что он... А впрочем, что бы мог теперь отец сделать?

Но он, вытирая салфеткой усы, сказал совершенно спокойно:

- И не подумал бы вмешиваться. Там, наверху, виднее.

В первый раз в жизни мой умный отец показался мне самодовольным и черствым.

В день рождения отца с утра стали приносить телеграммы. Поздравляли "выдающегося ученого", "дорогого учителя", "корифея науки". Мать со старушками хлопотала на кухне. Отец пошел на утренний моцион в черном костюме, в белой сорочке и в черном галстуке. Очень парадный, он медленно ходил по каштановой аллее, делая поворот у последнего каштана и отсчитывая:

"...Семь... восемь... десять... одиннадцать..."

Приехали гости в двух больших черных машинах - его помощники и ученики. Какой-то толстый мужчина в серой фетровой шляпе носил свой серый летний костюм, как генеральский мундир. К его каждому слову прислушивался и отец, склонив голову. Он был весь внимание, что случалось с ним редко. Меня не посадили за стол, и я из соседней комнаты слышал, как толстый человек произносил тост за "гордость нашей науки". Он перепутал имя и отчество отца, но его оплошности, казалось, никто не заметил. Потом выступали другие, и по их словам выходило, что, не будь отца, не было бы создано ничего полезного на свете. Стало особенно шумно после того, как толстый отбыл на своей черной машине. Я сидел в углу и читал. Обо мне так никто и не вспомнил.