- Романтика средних веков! - воскликнул Сева. - А ты забыл, что бунты были разные, были и против капитанов-вампиров и против негодяев. Забыл?
В городе было неспокойно. По ночам до нас то и дело доносилось отчаянное "Караул!", раздавались выстрелы, женские крики и по утрам находили изнасилованных и задушенных девушек, догола раздетых людей. Ходили смутные слухи, будто занимаются этим матросы, хотя Ч К объявила в "Маяке коммуны", что ею расстреляны матерые бандиты, перебравшиеся сюда из Одессы. Наши Жоры притихли и даже стали работать: драили палубу, на выходах в море не отлынивали от общих авралов.
Они и в увольнение почти перестали ходить. Но однажды после их возвращения из города Сева нашел возле кубрика бриллиантовую брошь:
- Видели?
- Надо их обыскать.
- И на пальцах у них дорогие кольца. Сережка, беги в Особый отдел. Да так, чтобы никто не заметил.
Через час на тральщик поднялись до зубов вооруженные люди в кожаных куртках и в морских бескозырках.
Не обошлось без стрельбы. Жоры защищались отчаянно.
Один из них бросил было гранату, надеясь наделать шуму, но человек в кожанке ловко перехватил ее и выбросил за борт. Бандитов скрутили и увели. Когда распороли тюфяки на их койках, оттуда посыпались брошки и кольца.
На другое утро нас вызвали в Особый отдел. Здоровенный матрос с маузером объявил нам благодарность за разоблачение важных преступников. "Они хуже заведомой контры", - сказал он. Оказывается, на совести Жор было несколько убийств, ограблений и изнасилований.
Совершив их, они скрывались на тральщике. В этот раз они убили и ограбили бывшего ювелира. Разумеется, все у них было липовое - фамилии, имена, биографии. Один из Жор был бандитом, по кличке Черная смерть, другой анархистом, состоявшим при батьке Махно, третий кулацким сынком из крымского аула.
Когда Жор уводили, Сева не выдержал:
- Скажите, товарищ комиссар, неужели до самой мировой революции будет существовать подобная сволочь?
- Устраним, - уверенно сказал матрос и прижал ногтем стол, словно раздавил тифозную вошь.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Город голодал, но рабочая молодежь не унывала. Бурно проходили комсомольские собрания в мастерских, ребята и девушки зажигательно говорили о том, как поднимут со дна корабли и выпустят их в море. Выступали и мы трое. Каждый, мол, видит, как тральщики расчищают морские пути. Настанет время - белоснежные пароходы повезут усталых людей отдыхать в царские дворцы и в имения богачей, сбежавших в Париж и в Америку.
И такие рисовались прекрасные горизонты, что люди забывали о холоде, голоде и о том, что, придя с собрания, они в лучшем случае будут пить вприкуску с крохотным кусочком сахару желтый морковный чай.
В клуб вернулся старикан с "Очами черными". Ресторан его закрылся. Вернулся и актер, руководивший студией пролетарского искусства. Он вновь призвал своих учеников, в первую очередь Любу Титову.
Васо хотел было сочинить пьесу о Севастополе, даже принимался что-то писать на замызганном клочке бумаги, да бросил. У него были нелады с грамотой.
- А ведь мы в замечательное время живем, нам повезло, дорогие, говорил он. - Представьте, что бы я делал в царское время? Сидел бы, как дядя Гиго, на бревнышках, курил трубку и попивал цинандали. А здесь смотри! Никогда не забуду Васятку Митяева. Герой он?
Герой. Ему памятник надо поставить. А то, что мы с вами морковный чай пьем, едим пшенную кашу, - это все временное. Придет пора, спросят меня: "Васо, что же ты не ешь сладкую булку?" Я отвечу: "Знаете, сыт до отвала". И карамельки можно будет купить в любой лавке. Вы скажете, это мелочи, о них комсомольцу стыдно мечтать.
Но почему пролетарий должен жить хуже, чем жили буржуи? Сыты будем, одеты, и в кино станут новинки показывать каждую неделю, и в театр можно будет бесплатно ходить.
- Ай да Васо!
- А что?
- О другом надо думать. О мировой революции.
- Так кто же в ней сомневается?
Иногда мы по старой памяти заходили к Мефодию Гаврилычу. У него собирались Титов Аристарх и флотские, изнывавшие от безделья. Разговоры шли о том, что командующий обещал собрать боцманов, как только поднимут корабли со дна моря.
Разгорались глаза, черноморцы стучали трубками по столу:
- Скорее бы! Годов-то немало уж!
Расспрашивали нас о службе на тральщике, экзаменовали придирчиво.
- Смотри-ка! Ребята знающие!
За отцом заходила Люба:
- Пойдем-ка домой.
Она была синеглазая, с пышными русыми косами. Мы побаивались ее, уважали: артистка. Когда Люба играла на сцене, не похожая на себя, загримированная, таинственная и недоступная, мы отбивали ладони, крича: "Тито-ва! Ти-то-ва!" - и почему-то вдруг: "Бис!"
Старики говорили:
- Женишка бы тебе хорошего.
- Не нуждаюсь! - отрезала она. - Идем, батя, домой.
И Аристарх Титов покорно шел за своей властной дочкой.
Уходили и мы на "Чонгар".
- Скажите, ребята, - спрашивал Сева, - а что будем делать, когда не останется в море мин?
- На наш век этой пакости хватит.
О том, что тральщики подрываются, мы просто не думали.
Мы твердо рассчитывали дожить до глубокой старости.
Когда мы выходили на траление в море, я вдруг увидел что-то легко и стремительно несущееся за нами, еле приметное в зеленой волне, странно поднявшееся, разметавшее белые пенистые усы. Оно неслось во столько же раз быстрее "Чонгара", во сколько курьерский поезд опережает товарный. И обогнало нас с легкостью, что, впрочем, было нетрудно. Устремилось вперед и скоро исчезло вдали. Я знал, что это торпедный катер. О торпедных катерах говорили: они настолько стары и потрепаны, что только чудак мог решиться выйти в море на этих "плавучих гробах".
Я решил посмотреть на того чудака.
Возвратясь в Южную бухту, я отправился искать катера. И нашел их - они смирнехонько стояли у стенки.
Боже мой, да они все в заплатах!
- Любуетесь? - спросил меня молодой военмор в офицерской фуражке с белыми кантами, со звездочкой вместо царской кокарды.
- Интересуюсь.
- Что ж, будем знакомы. Военмор Алехин, - отрекомендовался он, командир катера. Вы где служите?
- На "Чонгаре".
- У Стонова? Да вы не из комсомольской ли троицы?
- Да.
- Слыхал, - сказал Алехин весело. - Избавили Дмитрия Михайловича от анархистов и клешников. Жаль, что у меня нет таких славных ребят. Ко мне не пойдут комсомольцы. Им еще жизнь пригодится. Для мировой революции, не так ли?
- Откуда вы знаете, что к вам не пойдут? Мы не трусы.
- Милый мой, - сказал Алехин, - я мичман бывшего царского флота, в революционерах не состоял. В красный флот пришел по собственному желанию, большевиков считаю людьми преотличными, судя по тем, кого знаю. Ненавижу всех анархистов и клешников и удивляюсь, что большевики до сих пор с ними цацкаются.
- С ними не цацкаются.
- Я бы их всех покидал в мешках в море. "Ты кто? - орет такой гусь на своего командира. - Холуй царский, золотопогонник и контра!" Я не контрреволюционер и не белый, у Врангеля не служил. Мы со Стеновым голода, горя хватили сполна. Душа у этой сволочи, клешников, чернее сажи. Раза три чуть не пырнули ножом... Храбрецы! На неплавающих судах от них отбиться нельзя. От наших катеров, к счастью, за милю шарахаются. Берегут свою драгоценную шкуру. Посмотреть катер хотите?
- Да, хотелось бы.
- Идемте.
Алехин показывал мне свое залатанное сокровище с восхищением и гордостью. (Он сам его переоборудовал, поставил торпедные аппараты.) Его чисто выбритое лицо с резко очерченным волевым ртом, привыкшим отдавать боевые приказы, стало вдохновенным. Если он назвал Стонова "минным богом", то уж сам-то он был настоящим "торпедным фанатиком".
- В вас почему-то я увидел себя самого, - сказал Алехин, показав мне и управление катером, и моторы, и торпедные аппараты, в которых таинственно поблескивали смазанные жиром сигары. - Я пришел в морской корпус восторженным поклонником моря. А попав на торпедные катера, решил, что никогда ни на что их не променяю. Надо мной смеялись: "нашел трясучку", "утонешь при первой волне", приглашали минером на крейсер. Спокойная и солидная должность, каюта с удобствами, кают-компания - лучше не надо; Но что поделаешь, если я сам беспокойный и мне до смерти нравятся и стремительный бег по волнам, и грозное оружие, которое может уничтожить и превратить в гору лома многотонный, закованный в броню корабль? Разумеется, плавать на таких старичках риск. Но рискую я во имя служения флоту.
