– Дядя Володя, я же думал, тут все свои.

В этот момент мимо прошел темнокожий студент с рулоном ватмана. Кажется, он не слышал выкриков детей или сделал вид, будто не слышит.

Владимир выразительно кивнул в сторону афро-американца.

Насупившийся Роман задрал рукав свитера, взглянул на часы с огромным модным циферблатом и, стараясь казаться независимым, бросил:

– Все, леди энд джентльмены, гудбай. Мне пора отчаливать! Ма, выдай пятерик. Я собираюсь в парк, на аттракционы.

Жанна кротко раскрыла кошелек и вынула купюру. Иветта про себя удивилась дерзости Жанниного сына: просит деньги, и немалые. Даже не просит, а требует!

– Избалуешь ты своего мальчишку, – заметила Иветта, когда Роман удалился. И тут же стала собирать своих: – Сережа, Аня, нам пора домой. Вы, наверно, уже проголодались?

Как домой? – обескураженно спросил Глеб. – Сегодня, Иветта Николаевна, такой удобный случай, чтобы поработать над вашим портретом. Помните, вы мне обещали позировать? А ребят мы чем-нибудь займем. Могу дать бумагу и карандаш, пусть порисуют на мольбертах. Хотите попробовать, как настоящие художники, с натуры? Я перед вами чайник поставлю. Кто лучше его нарисует?

Дети радостно согласились. Им не хотелось домой.

– Но как же, ребята голодные… – сопротивлялась Иветта.

– Тогда вначале идем в пирожковую! Здесь неподалеку очень уютное заведение, – предложил Глеб.

Предложение приняли. По дороге Иветта углядела телефон-автомат и решила позвонить Валентину, чтобы тот обедал один, их не ждал. Но ответом ей были протяжные гудки. Может, поехал-таки за шурупами? Нет так нет, мысли о муже отбежали прочь. Потом компания весело уплетала пирожки с капустой и мясом, запивая их горячим бульоном. Больше всех радовались дети: гораздо интереснее привычного домашнего обеда!

После обеда Владимир и Жанна откланялись. Владимир, чуть приобняв Жанну за плечи, сообщил, что они еще погуляют. В этот момент Иветта окончательно поняла, насколько чужой всегда была Амосову: никогда он не клал рук на ее плечи. Сейчас ее не волновало, есть ли что-то серьезное между подругой и бывшим одноклассником. Мысли ее, как всегда, вернулись к собственной ненужности. Ни мужу, ни однокласснику она неинтересна. Одна, всегда одна.

Между тем впереди бежали дети, рядом шагал вразвалочку Глеб. Глеб жаловался на утомительные занятия на подготовительных курсах. Отрабатывать элементы классического рисунка ему не нравилось, но для вступительных экзаменов это было необходимо. Иветта призналась, что ей, как зрителю, тоже интереснее картины, отражающие внутренний мир человека, но она не всегда понимает их, особенно абстрактные. Наконец вернулись в мастерскую. Здесь работало несколько студентов, и они вмиг расхватали нежданных моделей – Сережу и Анечку. Глеб получил возможность целиком сосредоточиться на портрете Иветты.

Он прикрепил большой лист бумаги на мольберт и усадил Иветту возле окна, так, чтобы свет по-особому освещал ее лицо.

– Надеюсь, вы не изобразите меня в виде параллелепипеда? – улыбнулась Иветта.

– Не беспокойтесь, Иветта Николаевна. Я же де лаю зачетную работу! Придется обойтись традиционными средствами.

Спустя четверть часа Иветта почувствовала, как сложно сохранять неподвижность. Затекли ноги и спина, заныла шея. Иветта поняла, как труден хлеб натурщиц. И это при том, что она, Иветта, сидела в достаточно комфортной позе и одетая, не то что девушка в углу рисовального зала. За окном минус двадцать, в зале еле топят! Обнаженная модель стояла на деревянном кубе, закинув руку за голову, в очень неудобной позе. Тут же другая мысль возникла в голове Иветты:

– Глеб, а как вы относитесь к натурщицам?

– Не понял?!

Иветта догадалась, что вопрос прозвучал по-обывательски неприлично. Она придала ему возвышенный толк:

– Как влияет близкое знакомство с моделью на психологическое раскрытие образа на рисунке?

– Замечательно влияет! – улыбнулся Глеб. Но затем пояснил серьезно: – При построении классического портрета главная задача – сохранить пропорции модели, остальное не важно. Вот почему я не люблю реализм. Это схема. Психологическое звучание портрету можно придать, только нарушив все каноны. Я имею в виду авангардный стиль.

Глеб изящно ушел от разговора о натурщицах, и Иветта не стала настаивать на его продолжении. Но теперь Глебу самому хотелось высказаться. Слова аккомпанировали движению его карандаша.

– В живописи работает цвет. Им можно показать характер. Но если я делаю портрет в карандаше, как сейчас, то просто раздеваю модель, мысленно конечно, пытаюсь увидеть ее строение.

– Раздеваете? – Иветта залилась краской. Глеб усмехнулся:

– Да. Я стараюсь увидеть скелет, мышцы, объем. Для меня важно, какая геометрическая форма лежит в их основе. Скажем, в одних случаях, изображая женские груди, я положу в основу рисунка конус, в других – полусферу. И все в таком роде.

Кажется, Глеб наслаждался смущением Иветты: он не оставил без внимания зардевшееся лицо модели:

– Знаете, Иветта Николаевна, вам идет румянец. Я бы с удовольствием написал с вас акварель. Но для этого потребуется часа два-три. Может быть, вы подойдете еще раз, уже без детей?

– Ничего, Глеб, не обещаю. Разве что летом, когда ребята уедут на каникулы. А сейчас побыстрее, если можно. Вон, мои непоседы уже снова волчком крутятся. Пора нам домой.

Глеб ускорил темп. Но, хотя он работал быстро, минут сорок уже прошло.

Наконец он отодвинулся от мольберта, взглянул на Иветту, перевел взгляд на портрет и потер пальцы, то ли от удовольствия, то ли разминая их:

– Можете посмотреть, Иветта Николаевна. Иветта обошла мольберт. На листе красовалась девушка, походившая на римскую богиню: с гордо выпрямленной спиной, длинной шеей и высоко вскинутым подбородком. На ней даже развевалась какая-то туника.

– Это я?

– Что-то не так?

– Вы прямо как придворный живописец – польстили модели. Разве у меня такая шея?

– Я так вижу, – пожал плечами Глеб. – Все, что здесь изображено, вам присуще, только не проявлено. И вот вам ответ на вопрос, как влияют чувства мастера на его работу. Именно так.

Иветта опять смешалась, не зная, как реагировать на откровенность молодого человека.

Этот щекотливый момент сгладили дети, которым наскучило позировать. Теперь они носились по залу, мешая студентам.

– Вы мне не отдадите портрет? – полуутвердительно спросила Иветта.

– После того как получу зачет, обязательно, – заверил юноша.

Когда Иветта с детьми вышли на набережную Невы, уже вечерело. Ранние зимние потемки окутали город. Перед взглядом Иветты раскинулось сизое поле замерзшей реки. Лишь темнеющие на сером фоне каменные сфинксы, спящие на постаментах, отмечали границу ледяного пространства и заснеженной набережной. Малая толика тепла осталась там, в мастерских. На душе Иветты было тревожно. И растревожил ее своими намеками Глеб. Беспокоило и объяснение с мужем: сегодня они припозднились, и Валентин вряд ли оставит это без внимания. Но звонить уже не было смысла, скоро они и так будут дома.

Наконец подошел нужный трамвай, холодный и малолюдный. Тонкий слой инея покрывал стекла.

Иветта с ребятами теснились на одном сиденье, согревая друг друга телами. Монотонная вибрация убаюкала уставших за день детей. Они уснули, с двух сторон приткнув головки к плечам Иветты. Она же вспоминала сделанное Глебом изображение: независимая, с горделивой осанкой прекрасная богиня. Все это ей присуще, но не проявлено, сказал Глеб. С собой можно быть откровенной: именно такой она ощущала себя, когда надеялась понравиться Володе. Увы, Амосов не обладал зрением художника. И остальные люди видели в ней то, что лежало на поверхности: слабохарактерная, неловкая, малообщительная. И все же она справлялась с требованиями жизни. Работала, растила детей, помогала матери, обихаживала мужа. И делала это на совесть, хотя страдала от непосильной ноши. Глеб изобразил ее изящной небожительницей – семья требовала женщину с веслом. Две эти ипостаси и составляли ту среднеарифметическую личность, которой стала Иветта.