Но тут Ливингстон заметил еще двух львов, и кольцо людей вновь сомкнулось. Однако он не решился стрелять, так как боялся попасть в кого-нибудь из людей. И этим двум львам удалось выскользнуть из окружения. На этом и закончилась охота, все повернули домой.
Но когда они огибали край уступа, Ливингстон вдруг заметил, что в тени кустарника, примерно в тридцати шагах, лежит четвертый лев. Ливингстон вскидывает ружье, целится и стреляет сразу из обоих стволов. "Убит! Убит!" - ликуют бакатла и бегут к кустарнику. Но Ливингстон успел заметить, что лев, видимо от ярости, высоко приподнял хвост. И охотник закричал: "Подождите, пока я снова заряжу!" Нужно было какое-то время, потому что ружье заряжалось с дульной части. Когда он заталкивал заряд в дуло ружья, до него долетел душераздирающий крик. Вздрогнув, он поднял голову и увидел, что лев могучими прыжками стремительно несется прямо на него. Миг - и зверь с силой вцепляется в плечо и с размаху опрокидывает его наземь. У самого уха Ливингстона раздается свирепое рычание, затем лев встряхивает его, "как терьер пойманную крысу". Ливингстон был до того ошеломлен этой встряской, что не чувствовал ни страха, ни боли, хотя находился в полном сознании. Позже это обстоятельство он сравнивал с состоянием пациента, который, находясь под местным наркозом, видит действие хирургического ножа, но боли не ощущает. Прижатый у затылка к земле тяжелой лапой, Ливингстон сумел все же чуть-чуть повернуть голову и увидел, что смелый Мебальве в каких-нибудь десяти - пятнадцати шагах от него целится в льва из своего старинного кремневого ружья. И вот он нажал один, другой курок, но оба ствола дали осечку. Тут лев увидел нового врага и оставил Ливингстона. Прыжок - и он уже вцепился в бедро Мебальве. В это время один из охотников поднял копье, чтобы нанести удар, и лев мгновенно оставил Мебальве и вцепился в плечо очередному противнику. Но силы покинули льва, и он рухнул замертво. Только теперь стало ясно, что возымели наконец действие обе пули, которые Ливингстон всадил в него. Это был могучий зверь; бакатла утверждали, что такого крупного льва они еще не видели.
Оказалось, лев нанес Ливингстону глубокие раны и раздробил плечевой сустав. Раны заживали медленно, а функции плечевого сустава так и не восстановились. Даже легкое ружье для охоты на птиц Ливингстон поднимал с трудом, да и то левой рукой. В связи с этим на протяжении трех десятилетий своих путешествий по Африке Ливингстон не раз оказывался в опасных ситуациях. И только необыкновенная выдержка и сила воли выручали его.
Характерно, что сам он никогда не рассказывал об опасных приключениях. И когда его спрашивали об этом, что частенько случалось в Англии, он давал такие ответы, которые разочаровывали слушателей. Так, кто-то допытывался, о чем он думал, когда лежал подо львом. Его ответ был кратким: "Я думал тогда, с какой части тела начнет он пожирать меня". Такие мысли у столь благочестивого человека шокировали иных слушателей, но, конечно, Ливингстон, которому любое самовосхваление претило, говорил истинную правду.
Вначале Ливингстон почти все свободное время занимался постройкой домика. Стены возводились из камня, крыша сооружалась из дерева. Африканцы, прибывшие с ним из Курумана, были опытными помощниками - один из них умело делал двери и окна. С раннего утра и до позднего вечера ему приходилось трудиться вместе с ними, чтобы как можно скорее начать основную работу в этом помещении. Тут ему предстояло не только жить, но и совершать богослужение, вести уроки, лечить больных. Ливингстону нравилось сравнивать себя, да и миссионеров вообще, с монахами раннего средневековья, монастыри которых также служили одновременно "и лечебницами, и домами призрения для убогих, и очагами грамоты".
В Африке Ливингстон намеревался продолжить научные занятия, но до сих пор ему не хватало на это времени, по крайней мере, в Маботсе. К вечеру он очень уставал и у него не было сил, чтобы взяться за книги. В лучшем случае он мог написать письмо родным или друзьям или же любовное послание в Куруман Мэри Моффат - старшей дочери почтенного миссионера, указавшего ему дорогу в Южную Африку. Еще в конце 1843 года он писал другу в Англию: "Если я надумаю когда-нибудь жениться, то для меня нет иного пути, кроме как прибегнуть к объявлению в "Евангелистском журнале" о желании вступить в брак. А ежели я окажусь уже старым, то, по-видимому, это будет почтенная вдова. Но я слишком занят, чтобы думать об этом". И как иначе мог он подыскать себе жену, находясь в такой глуши!
Но события переменились внезапно, как только в Куруман из Англии вернулся Моффат с семьей и Ливингстон ближе узнал маленькую коренастую черноволосую Мэри. Принимая решение вступить в брак, Ливингстон одинаково руководствовался как чувством симпатии, так и здравым смыслом - лучшей предпосылкой для удачного брака. Будучи в Маботсе, он очень скоро убедился, как необходима была бы помощь жены в миссионерской деятельности, особенно среди женщин и детей, и, конечно, в личной жизни. Ему ведь не найти лучшей жены, чем бойкая, обходительная и практичная Мэри Моффат, привыкшая с малых лет к нелегкой миссионерской жизни и лишениям. Ливингстон был уверен, что в ней он нашел верную и деятельную подругу, которая в любом случае не впадает в отчаяние. Он обручился с ней и был счастлив: теперь у него было все, чего он желал.
Когда был готов домик, сыграли свадьбу, и Мэри переехала в Маботсе. Наряду с домашним хозяйством она берет на себя обучение детей в школе, а он может теперь целиком отдаться выполнению своего долга в качестве проповедника, учителя и врача. Вначале ему не очень хотелось содержать школу, но поскольку он считал это одной из своих обязанностей, то вскоре преодолел это свое нежелание. В первые дни голые детишки входили в школу с робостью и даже дрожью; и если бы сам вождь племени с помощью Мебальве не приводил их, то вряд ли хоть один из них появился бы здесь. И не удивительно, ибо матери нередко пугали детей, чтобы те слушались: "Сейчас позову белого человека, пусть он тебя укусит!" - точно так же, как в былые времена некоторые белые матери пугали своих детей черным человеком. Временами в школу приходило до двух десятков детей, а иногда лишь двое, а то и совсем никто не появлялся - принуждение не применялось. Мебальве обучал их азбуке и пел с ними.
Ливингстону хотелось превратить Маботсу во второй Куруман. Для полного успеха, по его мнению, необходимо было подготовить побольше местных жителей для миссионерской деятельности и школьной работы. Он вынашивает мысль организовать курсы подготовки учителей, разрабатывает проект и представляет его на утверждение начальству. В то время никак нельзя было предположить, что Ливингстон в будущем предпочтет миссионерской деятельности научную. Тогда от многих своих коллег он отличался лишь большим усердием и возвышенным представлением о службе миссионера. Но как раз из-за этих своих качеств он нажил себе врагов. Большинство коллег отвергло его проект; одни находили его преждевременным, другие полагали, что Ливингстону не терпится чем-то отличиться и сделать карьеру.
В числе завистников, к сожалению, оказался и тот миссионер, который переселился вместе с ним из Курумана в Маботсу. Еще при постройке домика он занимался не столько делом, сколько тем, что чернил Ливингстона в обществе миссионеров, упрекая его в недобросовестности, неспособности к миссионерской службе и надменности. У Ливингстона это вызывало чувство обиды и негодования. И он не мог молча сносить эти несправедливые обвинения. Однако сама мысль о том, что об этом раздоре узнают жители Маботсы, для него была невыносима. И так как дальнейшее пребывание здесь оказалось мучительным, то он покинул эту станцию, домик, сад - все созданное с таким трудом. Прощание было нелегким, но он не изменил своего решения, даже когда не по-товарищески поступавший коллега, тронутый благородным поведением Ливингстона, попросил прощения.
Христианские охотники за рабами
Еще в Курумане Ливингстон слышал о Сечеле, вожде баквена - племени, принадлежащем также к народности бечуана. Во время путешествий по саванне севернее Курумана и Маботсы он навестил вождя баквена и был принят весьма дружелюбно. Сечеле - человек крупный, крепкого сложения. Черты его лица напоминали негроидные, а цвет кожи был темнее, чем у бечуана. Соплеменники называли его "черным Сечеле". Это был умный человек и искусный оратор. На Ливингстона он произвел приятное впечатление, и Ливингстон надеялся, что здесь он будет иметь больший успех, чем в Маботсе. Там, правда, ему не раз удавалось воспрепятствовать военным походам, нередко предпринимаемым отдельными племенами бечуана, враждующими между собой, но обратить кого-нибудь в христианство не удалось. "Народ здесь не проявляет ни малейшего интереса в отношении Евангелия Христова, - с глубоким разочарованием писал он матери. - Его ненавидят и боятся... Людям все это представляется чем-то таким, чего следует тщательно сторониться, чтобы обезопасить себя от искушения и утраты излюбленных обычаев и привычек".
