В. Воровский

В ночь после битвы

I

Когда ночь опускает свой покров на поле битвы и разделяет борющихся,наступает момент учета итогов дня, определения потерь и завоеваний. Тогда разбитый противник спешит отступить под прикрытием темноты, а победители, не рискуя преследовать во мраке, предаются торжеству и радости. На поле битвы остаются только трупы и раненые,- и вот среди них начинают появляться темные фигуры мародеров, шарящие по карманам, снимающие кольца с рук, образки с груди. Ибо ночь после битвы  принадлежит мародерам.

Вчера еще они прятались от опасности боя по рвам и оврагам, многие еще вчера состояли - а больше числились - в рядах побежденной теперь армии, но темнота ночи сделала их храбрыми, и они спешат обобрать с доспехов и ценностей тех, кому вчера до хрипоты кричали "ура". Ибо мародеры суть мародеры - их дело воодушевляться больше всех в случае победы и - обшаривать карманы павших товарищей в случае поражения.

Роль таких мародеров сыграла в русской революции так называемая интеллигенция, то есть средняя и мелкая буржуазия свободных профессий, либеральная и радикальная, кадетская и беспартийная, политическая и беллетристическая (что, впрочем, у нее мало различается).

Едва победа начала заметно склоняться на сторону "порядка", то есть реакции, как из "единой освободительной армии" выскочил г-н Струве с своей знаменитой "дезорганизацией народного хозяйства посредством

161

стачек"1 - тех самых стачек, на которых господа кадеты вышли в люди. От него не отстал, конечно, г-н Изгоев, обративший все свои слабые познания по марксизму против социал-демократии2. И пошла писать губерния! Еще у всех свежи в памяти мародерские похождения г-на Милюкова с "красной тряпкой" и "ослами"3.

Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. По мере того как сгущались сумерки ночи, начали выходить на мародерские промыслы и так называющиеся "левые" с "Товарищем"4, "Столичным утром"5 и пр. во главе. Сначала они обшаривали только "большевиков", в надежде, что этим обманут общественное мнение революционных слоев. Это им отчасти удалось. Даже некоторые из социал-демократов поддались сему обману и помогали мародерам из "Товарища", придерживая за руки упорствующих "большевиков". Но когда ночь настолько стала черной, что трудно было отличать "бе" от "ме",- проворные руки мародеров нырнули с таким же успехом и в "меньшевистские" карманы.

Как некогда слишком яркий свет слепил нашу интеллигенцию и вызвал в ней головокружение, так темнота ночи вызвала в ней мародерские наклонности и толкнула на путь "пошаливания".

Своеобразные формы приняло это мародерское "пошаливание" у интеллигенции беллетристической. Она тоже начала запускать руки в карманы вчерашних борцов, но тут наметились два течения. Не знаю - темперамент ли тут виноват, психологические различия или просто "соображения", - только часть ударилась в мрачную переоценку ценностей, апеллируя от сознательной, созидательной борьбы к дикой разнузданности разрушительных анархических сил, другая же часть, напротив, начала искать утешения и услады в женских (а то и мужских) телесах, углубляясь в "тайну пола". Тощие брюнеты стали пессимистами, жирные блондины - гедонистами.

Характерными выразителями этих двух течений явились Леонид Андреев и Федор Сологуб, как они представлены в третьей книжке альманахов "Шиповника". Они оба выступают здесь в типичной роли мародеров. Только костюмы у них разные и разный грим Оба они залезают мародерскими дланями в политику, в жизнь и дела революционеров, героев вчерашней битвы, и, когда они уходят со страниц книги, вы видите, что на "обработанных" борцах не осталось ни одного ценного пред

162

мета. Только мрачный брюнет Леонид Андреев делает это с подобающим брюнету демоническим взглядом, а жизнерадостный блондин Федор Сологуб беззаботно посвистывая и подплясывая матчиш.

По "нонешним" временам упрек в мародерстве является для известных кругов, пожалуй, высшей похвалой. Но так как, кроме мародерствующих брюнетов и блондинов, есть еще и ни в чем не повинные читатели, которым не мешает разобраться в ценности мародерской литературы, то, из уважения к этим читателям, мы не ограничимся простым упреком по адресу указанных двух беллетристов, а постараемся доказать их мародерствона основании их собственных сочинений, а именно: рассказа Леонида Андреева "Тьма" и начала (будем надеяться, что оно явится и концом) романа Федора Сологуба "Навьи чары"6. При этом оговариваемся вперед, что мы будем касаться исключительно публицистической стороны этих произведений, их жизненной правды, а не их эстетической стороны, не их художественной правды, и это по той простой причине, что последней в сих произведениях совершенно не имеется.

II

Леонид Андреев - типичный выразитель неустойчивых настроений оскудевающей русской интеллигенции. Эта интеллигенция когда-то - в эпоху реформ 60-х годов- ожила и приготовилась жить хорошей, благообразной, полезной жизнью, творя альтруистическое дело Но ее "благие порывы" так и остались порывами - ее быстро облили холодной водой. Как только началась реакция тотчас же после реформы, интеллигенция эта встала на путь постепенного падения. На упорную, серьезную борьбу она была неспособна. У нее никогда не было революционного темперамента, у нее были только культурные потребности. За это ей больше других доставалось от реакции. Со всех культурных постов ее выживали "рыжие подстриженные бородки", кричавшие неизменное "не суйся!". Она была связана по рукам и ногам, а потому у нее и не могло быть другого настроения, как пессимистического.

Литературная история русской интеллигенции с конца 70-х годов состоит сплошь из постоянно сгущающейся окраски  пессимизма. А. О. Новодворский, еще стоящий

163

одной ногой в царстве воодушевления и долга, другой уже переступает в мрак отчаяния, беспомощности и пессимизма. Еще резче отражается это отчаяние в культурно-интеллигентских типах Гл. Успенского. Тут сознание ненужности не ограничивается уже пределами реакционных гонений, а отражает и реакционное настроение натравленных на интеллигенцию масс. Это был самый тяжелый перелом. "Много в то время народу погибло",- говорит Успенский: "Бывало, мечется, мечется человек - глядишь, на одиннадцатую версту отвезли"7. Певцом пережившего этот кризис поколения явился Вс. Гаршин. Доминирующим тоном его творчества является полное отчаянье. Всякое чувство радости, наслаждения ему противно и вызывает в нем только ядовитые насмешки. Для него нет лучшего и за стенами той громадной тюрьмы, какой стала тогда Россия. Пальма, вырвавшаяся на волю, видит, что сделала это напрасно. Лучшего нет, не стоит жить.

После Гаршина оскудевающая интеллигенция пережила еще несколько фаз своего падения. Она окончательно отрешилась от того ореола страдания и отчаяния, который бросило на нее творчество Гаршина и Надсона. Она освободилась от него и окончательно опошлилась. В таком виде застал и изобразил ее Чехов. Казалось, что он пишет ее предсмертный портрет, что его преемник, если таковой будет, сможет описать ее только в гробу. Но оскудевающая интеллигенция оказалась живучее, чем можно было предполагать; она оказалась столь же живучей, как и тот строй, который ее породил. Умер дядя Ваня, застрелился Иванов,- но около них народились и подросли новые интеллигенты, такие же безвольные, такие же неспособные на дело. Росли они уже в несколько другой обстановке: они впитывали дыхание пробуждающейся к новой жизни массы, они видели, как назревают элементы какой-то титанической борьбы, и, колеблясь между надеждой и недоверием, они - бессильные, сами неспособные на борьбу,- испытывали какой-то внутренний ужас. Ужас стал их доминирующим настроением, как некогда пессимизм. Ужас к той пробуждающейся массе, которая крыла в себе нечто неведомое, быть может, стихию дикого разрушения; ужас к той грубой господствующей силе, которая, ощетинясь миллионом стальных игл, готовила своим слепым упорством какую-то страшную катастрофу; ужас к самим себе - безвольным и беспомощным, способным охватить