С тех пор, как Вера сказала мне, что у нее есть другой мужчина, я стал внимательным, наблюдательным, словно возмещал то, что не разглядел под носом.

Я вглядываюсь в окружающее, в людей, будто цепляюсь за них, потеряв равновесие. Или что-то ищу. Или пытаюсь понять.

Понять в первую очередь, почему меня разлюбили и как это поправить. Ведь не может быть, чтобы навсегда. Это поправимо.

Но как?

Надо думать, а думать нет сил, поэтому наблюдаю, ищу подсказку.

Вот девушка на эскалаторе впереди в туго обтягивающей ее стан лазоревой кофточке. Велика голова у девушки, гладко обчесанной желтыми волосами, мощна шея, кофточка рельефно обозначает на талии несколько колец излишней плоти (словно обернувшаяся вокруг дерева змея) – нарочно ли девушка показывает это всем, гордится ли этими кольцами? Почему так смела, почему не прячет? Или отчаялась и – нате, подавитесь какая есть, такая и есть, кому надо – полюбит!

И, может, уже кто-то любит? Ложится рядом с нею, милой и уютной, ласкается, гладит ее, единственную, перебирает кольца пальцами, шепчет ласковые слова, а она улыбается снисходительной царицей, чувствуя свое могущество…

На рекламном щите тоже улыбка. Юная женщина в черном кружевном белье лежит, изогнув свои и без того волнующие изгибы и обещая всякому, кто на нее посмотрит, все, что посмотревший пожелает. И ведь знаешь, что это неправда, и она знает, и рекламщики, соорудившие этот соблазн, знают, и все, глядящие на нее, знают, но именно это и нужно: недостижимость. Только недостижимое манит. Появись она сейчас прямо вот тут, на эскалаторе, в этом белье, сначала был бы, конечно, легкий шок, потом ты начал бы приглядываться: там прыщик, там припудрено, там замазано, а придешь с нею домой, смоет она все с себя, окажется заурядной и обыкновенной, но ты под впечатлением плаката проведешь с ней жаркую ночь или две, три, а потом все сведется к тому, кому мусор вынести, кому картошку жарить, кому пора по делам ехать, а кому приспичило пообщаться – ссора, обида, боже мой, какая дура, сам такой…

Но есть красавицы, с которых не смывается красота. А есть не очень красивые, которым не помогут никакие краски и замазки.

Почему так?

Почему одним дается все, другим ничего, а третьем так себе, середина наполовину, как бы и да, но сплошь и рядом нет?

И так ли это важно, если тебя любят?

Я отвлекал себя разными мыслями, чтобы успокоиться.

Предстоящая встреча со станцией «Алтуфьево» и окрестным районом волновала меня все больше. Даже ладони слегка похолодели и увлажнились, я потер их друг о друга.

В руках у меня ничего нет.

Нет также рюкзака, сумки через плечо.

Ничего.

Я чист и пуст.

Раз уж я остался один, то правильней именно так.

Бумажник в одном кармане, телефон в другом. Всё. Да, еще ключ от квартиры, но не от своей. Пустил к себе друг и земляк Коля.

Все начали выходить из вагона. Что, уже? Как-то быстро.

Выяснилось, что поезд следовал только до «Отрадного», и пассажиров попросили освободить вагоны.

Эта задержка, это препятствие, с одной стороны, были досадными, с другой, показались небольшим приключением. Оно отвлекло. Напомнило, что есть в жизни что-то еще, кроме того, что случилось со мной.

И ведь машинист объявлял же, что поезд идет до «Отрадного», вспомнил я, заглянув памятью в только что прошедшее прошлое, зачем же я вошел в него? А зачем вошли другие, кто вместе со мной доехали до «Отрадного» и вот теперь тоже стоят на перроне? Знали, что придется выйти, но все равно поехали. От нетерпеливого желания оказаться ближе к цели? Если вдуматься, в этом нет никакого смысла. Что так, что так, быстрей не приедешь. А может рассудили, что следующий поезд будет более многолюдным, так хоть до «Отрадного» прокатиться с комфортом? Но ведь не час пик, поезда полупустые.

Загадка.

Еще одна.

Пусть их будет больше – чем больше вариантов, тем вероятней возможность найти ту ниточку, которая меня выведет к необходимому открытию, и я наконец пойму, что случилось.

Я не наивный человек и не собираюсь им притворяться, я знаю, что в жизни бывает всякое. Но почему оно со мной случилось? Так ли все бесповоротно? А если бесповоротно, чем тогда жить?

Ответы я тоже знаю, но они меня не устраивают. Огромное количество людей верит в бессмертие души, для них это незыблемое «да». Любые «нет» или «да, но» – не принимаются. Никаких нет, никаких но.

Следующий поезд был таким же пустым, как и предыдущий. Я сел, хотя в метро обычно стою.

Глазел на окружающих.

Я мог бы читать, слушать музыку, смотреть кино на моем смартфоне, но у меня не получается. Надо ведь захотеть что-то почитать, послушать или посмотреть, а я не хочу. Тыкать случайно? Пробовал. Все тексты, вся музыка, все фильмы и ролики кажутся странными, не имеющими никакого отношения к тому, что со мной происходит. А если бы имели отношение, я тем более не смог бы читать, слушать и смотреть. Слишком больно.

И надо ведь еще выбирать, искать, включать, надо что-то делать.

А наблюдать за теми, кто вокруг, для этого ничего не надо делать, этих людей не надо искать или включать, они появились сами по себе.

Вот – пожилой мужчина, которого я выбрал для пристального осмотра, не успев еще осознать, что уже выбрал.

Он сидит напротив. Седые волосы, красноватое лицо. Дешевая спортивная куртка, синяя, с белыми полосками на рукавах, серые брюки, сандалии, черные носки. Все обжитое хозяином, уютное. Как и я, мужчина без вещей. Глаза полуприкрыты. Вид усталый, болезненный. Почему-то подумалось, что он обречен. Смертельный диагноз. Он знает, что конец неминуем – и довольно скоро. Но надо жить. Надо куда-то зачем-то ехать. И он едет. Однако забыть о том, что его ждет, не может. Это мучительно.

Он почувствовал мой взгляд, посмотрел на меня без выражения и закрыл глаза так основательно, будто навсегда.

Пришлось искать новый объект.

Как я раньше не заметил! – девушка с великолепным носом! То есть с очертанием носа. Лоб не очень высокий, губы довольно тонкие, подбородок заострен, но нос, прямой, идеальных пропорций, матово-смугловатый, – просто прекрасен! Греческий, он же римский, или как там их еще называют. Благородный. И наверняка девушка знает об этом, недаром вид у нее такой гордый и независимый. Как у патрицианки, свободной женщины Рима. Которая если и изменит мужу, то сделает это так, что он же себя почувствует виноватым.

«Алтуфьево. Конечная!» – слышится голос.

Я выхожу, я ступаю на неведомый берег, на причал, куда прибывают и откуда убывают ежедневно десятки тысяч людей. Им все привычно, а мне в новинку: терра инкогнита, неведомая земля.

Снимаю (фото 1).

Светильники кажутся иллюминаторами, за которыми небо. Но нет там неба, там земля, причем земля не сверху, как видно из самолета, а земля подземная. Беспросветный тяжкий грунт. Тонны грунта. Никто, конечно, о них не думает, кроме меня, которому неизвестно зачем это лезет в голову.

Иду медленно, ищу в интернете сведения о станции.

Фото 1

Может, пройдет немного времени, я выйду из вагона, держа за руку Митю, Дмитрия Дмитриевича, моего сына, и буду рассказывать ему всезнающим голосом:

– Станция, сынок, открыта в одна тысяча девятьсот девяносто четвертом году…

– А это давно?

– Очень.

– До меня?

– До тебя.

– А ты уже был?

– Был. Мне тридцать пять лет уже.

– Много. А раньше тут что было?

– Село. Алтуфьево, наверно, называлось. Давно.

– А еще давнее?

– Леса тут были. Люди бродили дикие.

– А еще давнее?

– Ледник был.

– А еще давнее?

– Море было. Везде.

– А еще давнее?

– А еще давнее тут вообще ничего не было. И Земли не было.