Надя лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к звукам в доме и на улице. Она старалась отогнать мысли о том, что услышала от соседки. Соседка Люба рассказывала бабушке, что по селу говорят, будто приехавший Сомов закрутил с Мамонтовой. Надя видела Катю несколько раз и каждый раз любовалась ее красотой. И ей страшно хотелось, чтобы эта женщина была счастлива. Сейчас, когда она узнала, что Сомов был с ней, Надя не представляла, как ей жить дальше: Катю заметил Сомов Егор Петрович, которого Надя полюбила сразу, как только увидела. Именно его ждала ее душа, а она не спрашивает совета... И вот он, ее Сомов, полюбил Катю... А может, еще не полюбил?.. Просто она будет как сестра ему! "А я его буду любить вечно! Как жаль, что он не успел увидеть мою любовь". Надя вспомнила, как она подъехала к краю пропасти...

Она хотела увидеть, что он станет делать. И ей страстно в тот миг хотелось умереть, чтобы он мог понять, как велика ее любовь. "Я никогда не подам виду, что знаю о его чувстве к Мамонтовой... Ведь он мой! Мой любимый, мой милый, Егорушка..." Она стала вспоминать, как он ходит, как рисует, как они гуляли по лесу... Незаметно сон сморил ее, и она уснула.

Марья Касьяновна всегда знала, спит или бодрствует внучка. Как только Надя уснула, она вошла к ней. Наденька лежала полуоткрытой. Марья Касьяновна поправила подушку, накрыла Надю одеялом.

Молодой месяц скрылся за горой. Уходя, он мутно светил среди мерцающих глубоким светом звезд. Но если звезды казались далекими и чужими, то месяц был родным и близким. Марья Касьяновна долго сегодня говорила с подругой Лукерьей. Обе они догадывались о Наденькиных чувствах, обе долго плакали о ее любви, о своей любви. Да, видно, никогда не выплакать им было тех слез, что нагорели за их долгую одинокую жизнь.

Марья Касьяновна поцеловала внучку и прошла к себе. Ложась, прислушалась к корове. Марья Касьяновна умела по малейшему шороху и звуку узнавать жизнь своего двора. Заболеет ли гусь, занеможет корова или с петухом что случится, а она уж слышит, чувствует. Животина, заболев, всегда призывает хозяина. "Вот в прошлом году у Лукерьи баран заболел, вспоминала Марья. - Лукерьи-то не было. Она на пасху в церковь в город уехала, а я услыхала. А ведь он не блеял, не кричал. А я вот возьми и почувствуй, что он болеет. И верно, пришла, а он жаром дышит. Едва отпоила..."

Марья еще перебрала несколько случаев, потом уснула, как в яму провалилась.

Разбудил ее петух - молодой, горластый. Он залез на забор, долго крутил головой, выслушивал, нет ли где голоса, которому дать ответ. И тут же где-то далеко-далеко прокричал первый петух. Голос его был натруженный должно быть, это был самый старый на селе петух. Дождавшись, когда он стихнет, Марьин петух поджался, вытянул шею и звонко прокричал на все село. Даже до реки долетел его голос.

* * *

Прошло две недели, как Сомов приехал в село. У него уже сложился свой распорядок. По утрам они с Надей уходили на этюды. К обеду возвращались и обедали в доме Лукерьи. За это время Сомов написал портрет Нади. Писал он ее под яблоньками, когда те еще были в цвету. Сейчас этот портрет висел у него в мастерской.

Сомов повесил его чуть в стороне от других работ и время от времени что-нибудь поправлял в нем. На портрете Наденька сидела в своем кресле, в белой с синими цветочками кофточке. В руках у нее был томик Тютчева, голова откинута в сторону. Вокруг Наденьки нежно белели цветы дикой яблони. Их розовый цвет освещал ее лицо прозрачным, живым светом. Вокруг была весна весна была и в лице этой девочки. Только странный ее взгляд, который Сомов давно подметил, выдавал напряжение внутренней жизни.

Уже были готовы и сохли портреты Усольцева, Цыпина и Риты.

Он сделал и портрет поразившей его Доры Михайловой. Портрет этот еще не был закончен и потому стоял на мольберте посреди мастерской. Написать Дору подсказала Надя. Случилось так, что когда Усольцев ездил в районо, Сомов попросил его зайти в прокуратуру и поговорить о деле Михайловой. Усольцев все выполнил, и дня через два в село приехал следователь. Сомов с ним встретился, поговорил. Видимо, Егор так поразил следователя своим видом и умением говорить, что тот только отвечал: "Хорошо, очень постараюсь! Очень постараюсь!"

Дора пришла благодарить Сомова в черном пиджаке, с медалями во всю грудь, в черном платке и в новых, еще не ношенных лаковых туфлях, купленных, видимо, лет десять, а то и больше назад. Надя в это время была в мастерской у Сомова. Увидев Дору, она сказала, чтобы он обязательно ее написал. Писал Сомов ее во дворе, посадил на бревна, что лежали у дома, оставшиеся еще от его постройки. Дора смущалась, но Сомов сумел ее уговорить. Теперь портрет был почти готов... Черное загорелое лицо, черные от загара и работы руки... В глазах тоска. И только медали молодо и звонко горят на солнце. Непросто они достались Доре. Когда Сомов расспрашивал ее о медалях, она отвечала: "Работала, да давали... Денег-то раньше не шибко много было, больше медалей, чем денег-то, давали..."

Наде очень нравился этот портрет. Она подолгу рассматривала его и говорила, что самое поразительное - это глаза Доры. Голубые, блеклые, словно выгоревшие от нестерпимого зноя, что окалил ее лицо и руки.

Время цветения миновало. Завязались плоды, и, уже осыпанная зелеными ягодками, шумела под окном у Наденьки черемуха. На лужайках и опушках вспыхнули саранки. Вперемежку с саранками и стародубами они ярко-оранжевым шитьем пронизывали траву. Подходило время первого сенокоса. Ребятишки после Ильина дня залезали в воду, но купались не на быстрине, а в прогретых мелких заливах. Сюда же заплывали греться черные мальки. При появлении ребят они веселой стайкой как по команде, блеснув брюшками, уносились в другое потаенное место. Ребятишки ловили пескарей, иногда попадались и плотные ельцы. Настоящие же рыбаки уходили вверх по течению, далеко за село. Там, в глубоких водоемах и заводях, таился линь, а на крутой быстрине хватал таймень.

За эти недели, что Надя училась рисовать, у нее были заметные успехи. Рисовала она и раньше, даже немного занималась в детской студии, сейчас же, работая рядом с Сомовым, она быстрее продвигалась в учении. Ей нравилось быть рядом с Сомовым, слушать, о чем он говорит, наблюдать, как движется его рука по холсту. По вечерам к Сомову приходили Усольцевы, Цыпины, заглядывал маленький, рябой Бляхин. Семен Бляхин был местным поэтом, стихи которого печатались в районной многотиражке. Человек он был тихий, молчаливый. Когда разговаривал, чиркал пальцем о палец, словно очинял карандаш. Обычно к вечеру Лукерья ставила самовар, набрасывала на стол в комнате Сомова белую скатерть, ставила довоенные еще стаканы с блюдцами, большое блюдо с медом. Лукерья наливала чай, пододвигала стакан к гостю...

Утром Сомов пошел в магазин купить сахару и хлеба. Покупал он теперь на два дома - себе и Наде. Вернувшись, застал у себя Семена Бляхина. Семен пристрастился ходить к Сомову в гости. Садился в угол и наблюдал оттуда за всеми, кто появлялся. Работал он в местной котельной. На лето его пытались переводить на другие работы, но он не шел. Летом у Семена начиналась "его жизнь". Он вставал до рассвета и писал стихи, а вечером читал их своей старенькой матери, которая ничего не понимала. Читал и сам же плакал. Иногда, сложив стихи в папку, он хватал синий прорезиненный плащ и мчался в город. Там Семен ходил по редакциям, ловил литсотрудников, свято веря в их избранность и всесильность. Покупал водку, поил всех, кто соглашался его послушать. Сам он пил мало. Пропив деньги, отовсюду изгнанный, возвращался он к своей маленькой, старой матери, которая неизменно встречала его словами: "А мене сказывали, что будто убили тебя, раздели и бросили! Я уж и поминаю тебя как усопшего!" "Усопший и есть!" - трагически возвещал Семен и шел спать. Спал целую неделю, после чего начинал свою обычную размеренную жизнь.

С приездом Сомова у Бляхина появилось желание жить "другой жизнью".