Московские пустыри в целом, и этот в частности, всегда казались Игорю местом, менее пригодным для жизни человеческой, чем темный лес или какое-нибудь жутковатое болото с фантастическим пейзажем земноводной эры. Жизнь бывала здесь сожжена кислотой строительства. Песок, глина и щебенка, перемешанные безжалостной толкушкой в беспорядочное пюре, от дождей все больше и больше оплывали, превращая холмы в твердые барханы, а колеи, наезженные грузовиками, в овражки. Изредка трава мелко пробивалась по откосам этих овражков, робко колонизируя территорию катастрофы. Так в фильмах-антиутопиях зверообразные люди в кожаных куртках понемногу осваивают пустыни, оставшиеся после мировой войны или экологического краха человечества. Игорь даже в страшном сне не хотел бы зайти на пустырь. Со стороны здесь самое меньшее можно было оценить на семь. Победительно скалящееся ржавое железо, врытое в землю корыто с застывшим цементом, раскиданные колоссальной черной лапшей трубы, рваная арматура, торчащая из строительных блоков, повсеместная цепкая ярко-оранжевая грязь… Как апофеоз всего – брошенный давным-давно бело-голубой пикап с маркировкой какого-то гидронадзора на капоте; внутренности выпотрошены энтузиастами автодела; многолетняя короста грязи. Возможно, и на пустырях водилась нечисть, но особая, непохожая на традиционную городскую. Во-первых, надо полагать, она умела нападать не только ночью, но и днем. Во-вторых, ее жертвы бесследно исчезали, как бы взятые в плен маленьким смерчиком, микроторнадо, и никто никогда этого не видел.
Слава Богу, мост. Мост как мост, слой асфальта на бетоне, металлоконструкции. В меру грязно, в меру ржаво. Вечный ветер. Мост во все сезоны года неизменно бывал на уровне среднего московского фона – пяти. В этом вполне можно было жить, по этому можно было ходить. Если, конечно, не заглядывать под мост. Туда Игорь не заглядывал даже из любопытства, но воображение легко дорисовывало неизвестные подробности. Мелкий вонючий поток воды, бетонные быки – все в «Спартаках», рэпах, дураках-Гайдарах и нет-коммунистам; от сырости потерявшая форму тропинка с узором кружевных подошв, с жирными шматами серой грязи, вырытой ботинками молодых на края, на запытанную травку. Вероятно, внизу шпана мучила свои жертвы, насиловала зазевавшихся девиц и т. д. Игорь, конечно, и знать не знал о подобных деяниях. Но место столь откровенно подманивало темные подвиги аурой мерзости, что время от времени в сладостные его обязанности должно было входить удушение криков боли шумом проезжающих машин. Если бы Игорю взбрело в голову изнасиловать кого-либо, от чего Господи упаси, то уж никак не в грязи, не в сырости, не на глазах у толпы кретинов. Какое удовольствие? Поразительно, поразительно, какое удовольствие может от этого быть? Разве что, удовольствие молодого агрессивного злодейства…
В жизни не так уж много традиционных мышеловок: когда тянешься за сыром, а получаешь придавление лап. Игорь искренне считал, что намного больше капканов, в которые приходится идти по собственной воле, ясно понимая, что железо вот-вот со шлепком расплющит мозг или с хрустом разрушит кости. Однако идешь, поскольку обойти нельзя, нет реальных способов, тут все-таки лишь искалечат, а отказаться от движения – верная гибель; некоторые смельчаки расчищают путь кулаками, гранатами, сильным словом и т. д. – меньшая часть прорывается, но значительно больше все-таки получает свой смертный металл… ну, костыли ввиду того же придавления лап (в лучшем случае). Таких ловушек – море разливанное, они спрятаны ловкой рукой на каждом буквально шагу. На лестничной клетке, у начальника в кабинете, в постели, в магазине, просто на улице.
За мостом метро распахнуло жерло совершенно явной, но не очень страшной ловчей ямы как раз из числа добровольных и ежедневных. Ловушка работает без притворного гостеприимства и без ритуального злорадства: она вбирает в себя попавшихся, немного мучает и отпускает. Уже сам факт спуска в подземное царство неприятен (баллом выше). Кроме того, как и во всяком месте вынужденной людской скученности, в метро агрессивность заметно возрастает. Агрессивность толп в среднем намного сильнее агрессивности каждого человека в отдельности, это очевидный факт. Ранним утром и поздним вечером станции метро почти дружелюбны. К тому же, подземный город всегда чище, а иногда и просторнее города наверху. Но в часы, когда массы устремляются на работу или возвращаются с нее, общий фон приближается к нестерпимому. Хорошо, если шесть. Но бывает и семь. И восемь. При восьми Игорь долго не садится вагон, стараясь угадать, когда густота толпы нечаянно схлынет и приоткроет брешь в сторону семи. Может даже пойти на небольшое опоздание: его репутация выдерживает такую нагрузку. Если этого не происходит, он входит в вагон и считает минуты до своей станции.
Ловушка метро – плоть от плоти колоссальной ловушки денег. Ее можно избежать, только поменяв на иную ловушку. Ездить в комфорте, на машине (двумя-тремя баллами ниже), но отказаться от служанки или сделать кардинальные изменения в обеденном рационе. Получать больше (чтобы хватало на все), но больше и работать, уничтожая собственность на время, отвоеванное у работы. Найти такую работу, чтобы она ликвидировала все слабые стороны разом, организовать собственное дело – в нынешних условиях маловероятно, а потому неразумно: есть риск потерять уже полученное.
Есть какое-то глубокое искажение во всеобщем вагонном равенстве. Низшие и высшие отвратительно сближаются, превращаясь в единое многочленное мясо. Убийцы и насильники нелогично смешиваются с нарушителями правил дорожного движениями и карточными шулерами. Каждый получает законное право оскорбить каждого: обругать, толкнуть, пихнуть, наступить на ногу с улыбкой полной победы, почти что ударить кулаком или нанести пощечину. Дешевенькие пластмассовые пуговички сыплются на входе и выходе так же бодро, как и их высокомерные коллеги с многотысячных Нин Риччи, Пьеров Карденов и т. п. Слепой без стеснения пачкает грязной палкой брюки юношей и стариков, рвет колготки красавиц и уродин. Дачник с одинаковым остервенением молотит древней сумкой на колесиках всех вокруг. Торгаш даже норовит выпустить заряд злобесной энергии в возможно большее количество громоотводов – без разбора чинов, заслуг, полов и возрастов. Когда толпа прессует индивидов, словно слои ватных прокладок в гигиеническом тампоне, их никак нельзя классифицировать на таланты и посредственности, на богатых и бедных, на красивых и безобразных, на слесарей и моряков. Они естественным образом делятся на четыре группы. Всеми ненавидимая элита сидит; отдельные энергичные личности занимают места у металлических поручней сидений, блаженно опираясь на них спиной или седалищем – у кого какой рост, причем сидящие гневно борются порою с подобного рода нависанием, но по большей части без успеха; крепкий середняк получает право держаться за другие поручни – прикрепленные к потолку, или же подпирать спиной одну из двух проходных дверей в начале и конце вагона; наконец, отбросы должны полагаться на крепость своих собственных ног, им нет помощи, поскольку все достойные места под солнцем уже расхватаны. Текучесть вагонной иерархии колоссальна, зато и воспроизводимость не меньше.
В сущности, население метровагона в час пик представляет собой концентрированную злобу и недовольство.
Сегодня было семь, крепкий середняк, одежда и обувь целы.
Эскалатор неизменно баллом-двумя ниже. Все-таки статичная система, не позволяющая сгусткам омерзения (заблеванный алкоголик, хулиган со взглядом садиста, злобная красотка с острыми локотками прочь-от-меня, банда даунообразных футбольных фанатов) материализоваться из ничего и почти мгновенно в опасной близости. Нет особого движения, нет мгновенных материализаций. Фон агрессии моментально падает. На эскалаторе люди отдыхают душой, фиксирует переход из межеумочного состояния транспорта в состояние основного потока жизни, целуются, развернувшись друг к другу лицами, кто ниже – на верхней ступеньке. Лишь смердят прорабские голоса злобных дежурных из прозрачных будок при входе на эскалатор. Всякое тщетное желание человека стать Богом несколько смердит, но бессознательный порыв ни на что не годных пожилых женщин в этом же направлении смердит втройне. В ряде случаев до крепкого восемь.
