Кормежка же в нашей забытой всеми богами и даже Генштабом части была из рук вон. Нет, голодать — не голодали, само собой, но провиант шел в основе своей консервированный, концентрированный, полуфабрикатный, эрзац-провиант, словом.
От жары консервы портились, вспучивались, происходил бомбаж, говоря научным языком, что на состоянии солдатского организма сказывалось, само собой, отрицательно.
Все это, а плюс к тому немытые ягоды и недоваренные грибы приводили к жутким и изнуряющим энтеритам, поносам, по-русски. От поносов страдали все, и солдаты, и офицеры с прапорщиками. А туалет типа сортир на улице, мухи, жара… Короче, предэпидемическая обстановка.
Должность санинструктора, на которого и падали все тяготы заботы об служивых организмах, в нашей части занимал человек примечательный и непростой. Звался он младшим сержантом Семеновым, имел белобрысую и несколько одутловатую внешность и происходил из Псковской губернии, простите, области.
Пскобские мужики, они же скобари, как известно, народ особый. Происхождением своим скобари гордятся страшно, до сих пор помнят, как всем миром рогатоголовых псов-рыцарей бивали и в Чудском озере их топили. Поговорок по этому случаю про себя навыдумывали, типа: «Скобарь с колом страшнее танка», «Мы — пскобские, мы — прорвемся», и всякое такое.
Не знаю как остальные уроженцы Пскова и его окрестностей, а младший сержант Семенов, в просторечии — Сема, хоть с колом, хоть на танке, хоть с водородной бомбой, напугать мог только самого себя, да и то, если бы увидел ночью в зеркале. Мирный он был парень, короче говоря.
Круглые Семины голубенькие глазки в опушке белесых ресничек жили на припухлом румяном лице только для того, чтобы закрываться при любом удобном случае, и тогда все, случившиеся рядом, могли насладиться неподражаемым, фирменным, пскобским храпом младшего сержанта.
Раз в два дня Сема шел в штаб, отпирал там носимым на шее большим ключом медпункт и вел прием, пользуя своих сослуживцев всякими таблетками и мазями, врачуя чирии и язвы, которые густо покрывали солдатские авитаминозные тела. В остальное время он был обычным воином Советской Армии, командовал отделением, ходил в наряды, словом, просто служил, не хуже и не лучше других.
Правда, иногда в Сему вселялся какой-то хитрый, наверное, тоже пскобской, бесенок. Попробую пояснить: все люди врут. Те, которые не врут, сидят в психиатрических лечебницах закрытого типа, ибо не врать противоестественно для человеческой природы, и от правдивости надо лечиться.
Но врут люди, как правило, с какой-либо выгодой. Или впрямую — обманул ближнего и обогатился, или косвенно — для авторитета, во спасение, чтобы выгородить себя или еще кого.
Так вот, когда в Сему вселялся бес, он тоже врал, но врал не просто безо всякой выгоды, но зачастую и в ущерб себе. Я, грит, восемьдесят раз подтягивался, когда в армию уходил, а тут окреп и сто раз подтянусь. И тянет пухлую ладошку, мол спорим на ящик сгущенки? Ну, визави младшего сержанта, сдерживая улыбку, солидно соглашается: спорим. Он-то, с Семой полтора года на соседних койках проспав, знает лучше лучшего, что тот даже отжаться больше двадцати раз не сможет, какие уж тут подтягивания. И бегает потом Сема, сгущенку ищет…
Или вот был случай — рассказал Сема про то, что на гражданке водил он машину с завязанными глазами, потому что он экстрасенс, и видеть, что на дороге твориться, ему ни к чему. И опять — спорим?
Ага, поспорили, а потом молодые бойцы, гуси по нашему, всю ночь кабину командирского «Уазика» рихтовали да красили…
Но вернемся к поносу. Как я уже говорил, от него, заразы, страдали по причине плохой кормежки практически все, кто-то больше, кто-то меньше. Офицерство и прапорство не так сильно — все же люди дома питаются на половину, и потом самогонкой дезинфицируются регулярно. Кроме самогонки, к слову сказать, в нашем поселке иного спиртного не водилось, не завозили, сухой закон.
У солдат свой дезинфектор, но плохенький, бражкой зовется. От него, на мой взгляд, кишки еще сильнее пучит, а посему дристали мы все по черному, до изнеможения дристали.
И был у нас один солдат, Валька Зимин, которого понос замучил ужасно, до последней крайности. Ходил весь бледный, пошатывался, температура упала до комнатной, под глазами круги и тени. Не солдат, а Гамлетов папа, в том виде, в котором он сыночку явился.
Кто печется о здоровье и телесной крепости воина Советской Армии? Командир? Шиш, он о боевой выучке печется. Замполит? Тоже мимо, этот о душе заботится, о духе, вернее, о душе — это уже священнослужители, которых, к слову, тогда к армии на минометный выстрел не подпускали…
А о здоровье солдата заботится в армии старшина. Это он следит, чтобы боец был обут, одет по сезону, но согласно устава, накормлен вовремя и тем, чем положено. Он же жалобы принимает на состояние здоровья и отдает распоряжение отправить болезного защитника Отечества в соответствующее медучреждение. Кстати говоря, хороший старшина — залог хорошей службы.
Старшина нашей части старший прапорщик Филипенко был хорошим старшиной, извините за тавтологию. Крупный мужчина немаленького роста, хохол, любящий поесть, попить, а также немудреный юморок в стиле: «Товарищ прапорщик, а крокодилы летают?», Филип, как за глаза звали мы старшину, беззаветно боролся за здоровье вверенных ему бойцов.
Когда он увидел Вальку Зимина, бредущего из туалета, сине-зеленого, точно водоросль, и придерживающегося рукой за стену казармы, то туже отдал приказ: «Рядового Зимина — в лазарет!»
Выполнять приказ по уставу должен был санинструктор, то есть Сема. Услыхав распоряжение старшины, Сема козырнул, выписал в канцелярии необходимый опять же по тому же треклятому уставу документ, а поскольку свободных машин в парке в тот момент не было, подхватил Вальку под ручку и увел в лазарет пешком. А чего, делов-то, пять километров всего…
Вообще же в этот день Сема должен был убыть в командировку, на дальнюю точку, где, меняясь через каждые три месяца, мужественно защищали Родину семеро бойцов нашей части. Стерегя (Или стережа? Или подстерегая? Нет, охраняя!) покой родной страны, эти семеро смелых поддерживали в боеспособном состоянии электродизельный генератор, чтобы в случае, если к нам «полезет враг матерый», дать ток и включить какой-то ретранслятор, обеспечивающий экстренную связь между другими, боеспособными и готовыми дать врагу отпор частями.
В шестнадцать ноль-ноль на точку шла машина с провиантом. На ней и должен был убыть младший сержант Семенов, дабы осмотреть несущих тяжелую боевую вахту товарищей и, если понадобиться, оказать медицинскую помощь.
Я почему все время ерничаю по поводу службе на этой самой точке: лафовее ее придумать трудно. Ни тебе начальства, ни надзора, зато — речка, тайга, охота, рыбалка… И за сопкой — деревня с девками. А надзора, я уже сказал, ни-ка-ко-го…
В тот день сам я был в наряде, дежурным по автопарку. Не буду углубляться в подробности, скажу лишь, что наряд этот в принципе, если подойти к нему творчески — тоже лафа, балдеж и кайф, разумеется, если нет всяческих авралов.
Так вот — увел Сема Зимина в гарнизонный лазарет, я в парке сижу, в помещении Контрольно-Технического Пункта, КТП сокращенно, дневальный мой территорию парка подметает, остальные бойцы нашей части заняты кто чем. В семнадцать ноль-ноль развод будет, меня с дежурства сменят, можно будет в казарму идти. Сижу, жду, мух линекой бью. Лето, жара, в КТП прохладно…
Да, тут еще вот какой нюанс — летом у нас очень трудно со связью. Связь-то в Советской Армии, как в 41-ом году — коричневый переносной телефончик с ручкой и черной эбонитовой трубкой, снабженной педалькой. Говоришь — педалька отжата. Слушаешь — держишь ее рукой… Каменный век, короче. У японцев, говорят, такие телефоны в музеях показывают.
Зимой связь в порядке — и с другими частями поговорить можно, и с ближайшим городом, а через корпусной коммутатор некоторые умельцы ухитряются даже домой, в Европейскую часть СССР, дозваниваться. И с точкой, где ретранслятор, и с лазаретом связь зимой тоже есть.
