Таким образом пытались парировать главный лозунг белых «За Великую, Единую и Неделимую Россию!» и одновременно заставить поверить, что у большевиков служат люди, желающие и способные повернуть их политику на патриотический курс (к которым и предлагалось присоединиться). В том же духе высказывался и Незнамов: «Красная Армия создалась на кадрах старой армии, ей нужны были корни. Но эти корни волей-неволей несут свои соки»[1143]. Настроения, которыми руководствовались такие офицеры (позже получившие название «сменовеховских») особенно активно стали эксплуатироваться во время войны с Польшей. Именно в это время Особым Совещанием при Главком (состоящим из бывших генералов во главе с Брусиловым) 30 мая 1920 г. было издано воззвание «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились», гласившее: «В этот критический исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старшие боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности родине и взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды. кто бы и где бы их вам ни нанес, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию, на фронт или в тыл, куда бы правительство Советской Рабоче-Крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения, ибо, в противном случае, она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то. что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку-Россию»[1144]. Чудовищный цинизм этого документа (особенно оттеняемый тем обстоятельством, что сами большевики не скрывали, что в этой войне несут на штыках мировую революцию в Европу, и ни единым словом не погрешили против того, что они всегда говорили о России) не помешал, однако некоторому притоку офицеров (по этому поводу позднейшие советские историки с удовлетворением замечали, что «значительный рост количества военных специалистов в Красной Армии в 1920 г. объясняется не только новой волной патриотизма, охватившего представителей старого офицерского корпуса в связи с войной против Польши, но и привлечением в ее ряды бывших офицеров белогвардейских армий, понявших бесполезность борьбы против Советской власти и пошедших к ней на службу»[1145]). Впечатление, по впечатлениям очевидцев, было произведено довольно сильное: «Изменил России, предал народ Брусилов! так сколько же за ним пойдет слабых и колеблющихся? Насколько это воззвание произвело на непримиримых страшное и подавляющее впечатление, — в такой же противоположной мере сильно это подействовало на колеблющиеся массы»[1146]. Действительно, в 1920 г. большевики активно вербовали в армию пленных офицеров (из заключенных в Покровском концлагере в Москве, в частности, добровольно записалось в первый раз не более 30 чел. из 1300, однако в конце мая 45 чел. из не записавшихся были также взяты в армию)[1147].
Независимо от объективных результатов своего поведения, многие офицеры сознательно или подсознательно надеялись. что, находясь в рядах большевистской армии, они смогут когда-нибудь «переделать» ее и поставить на службу российским интересам. В этом их помыслы соответствовали той «двойной задаче», которую ставил Красной Армии Деникин перед началом 2 мировой войны (разгромить немцев, а потом свергнуть советский режим). Собственно, Деникин и развил свою теорию, исходя из мысли о наличии подобных людей и настроений в Красной Армии. Дело, однако, в том, что большевики не хуже их представляли себе возможность такого поворота событий и истребили всех потенциальных носителей этой идеологии вскоре же после гражданской войны, так что деникинская идея к моменту, когда была высказана, являлась совершенно беспочвенной.
Абсолютное же большинство офицеров служили просто потому, что судьба не оставила им иного выхода, стремясь, по возможности, устроиться на тыловых должностях. «Вся эта масса, выброшенная большевистским переворотом на улицу, перенесшая поголовно, за малым исключением, ужасы тюремного режима и террора и уцелевшая от расстрела, конечно, была довольна, что прибилась к «тихой пристани» и здесь могла немного вздохнуть, хотя все-таки влачила жалкое состояние»[1148]. Но очень многие из них пошли бы на службу и без принуждения, поскольку не видели иной возможности обеспечить свое и своих семей существование и видели в советской службе хотя бы некоторую гарантию от того, чтобы самим быть взятым в заложники и пасть жертвой красного террора. Такой гарантии, однако, были лишены их семьи, которые, несмотря на службу главы семьи у красных, все равно относились к той социальной категории, из которой брались и расстреливались заложники (а в случае его перехода к белым истреблялись непременно и немедленно).
Для понимания психологии этой массы офицерства стоит привести впечатления Ф. Степуна о беседе в обществе красных «спецов» во время наибольших успехов Деникина осенью 1919 г.: «Слушали и возражали в объективно-стратегическом стиле, но по глазам и за глазами у всех бегали какие-то странные, огненно-загадочные вопросы, в которых перекликалось и перемигивалось все — лютая ненависть к большевикам с острою завистью к успехам наступающих добровольцев; желание победы своей, оставшейся в России офицерской группе над офицерами Деникина с явным отвращением к мысли, что победа своей группы будет и победой совсем не своей Красной армии; боязнь развязки — с твердой верою: ничего не будет, что ни говори, наступают свои.» Другой очевидец отмечает, что в разговорах офицеров, с самого начала служивших у большевиков «всегда были двусмысленность и двойственность. Но во всех словах этого офицерства красной нитью проходил один момент: полное непонимание коммунизма и своей роли в укреплении того режима, который они ненавидели»[1149].
Условия службы бывших офицеров были крайне тяжелыми, как сокрушался Бонч-Бруевич, «перелом в настроении офицерства и его отношении к Красной Армии было бы легче создать, если бы не непродуманные действия (недурной эвфемизм для красного террора! — С. В.) местных исполкомов, комендантов городов и чрезвычайных комиссий»[1150]. Поскольку все-таки многие офицеры не имели семей или их родные уже были истреблены большевиками, переходы в белые армии были чрезвычайно распространенным явлением в течение всей войны, причем даже тогда, когда положение белых было совершенно безнадежно, потому что совершались они практически всегда по идейным соображениям и нежеланию противопоставлять себя родным и сослуживцам. Часто переход имел массовый характер. Так, летом 1918 г. в Челябинске из 120 служивших у красных офицеров к белым перешло 112, в июле перешел командующий 2-й армией полковник Ф. Е. Махин, весь состав управления Приволжского военного округа во главе с его руководителем ген. В. В. Нотбеком присоединился к белым в Самаре, практически целиком перешла во главе со своим начальником ген. Андогским отправленная в Екатеринбург Академия Генерального штаба. В декабре 1918 г. под Пермью со своей дивизией перешел капитан Русин[1151]. В марте 1919 г. у с. Богородского перешло 17 офицеров Петроградского полка[1152], в июле 1919 г. под Челябинском — командир бригады полковник Котомин с 11 офицерами[1153], летом 1919 г. под Гатчиной капитан Зайцев со своим полком Внутренней Петроградской охраны[1154]. Из 70 офицеров ген. штаба, служивших на Украине и значившихся в «Дополнительном списке Генерального штаба» к 1. 09. 1919 г. лишь 5 остались в Красной армии[1155].
