Здесь является один сомнительный вопрос, как будто способный поколебать уверенность нашего заявления. Вопрос о цареубийстве в революционной программе декабристов. Скажу, основываясь на словах, которые многократно слышал из ycт покойного отца моего и подтверждение которым дают "Записки" деда.
Цареубийство не было, как бы сказать, членом символа веры декабризма. Оно было включено впоследствии для острастки, в виде предостережения от отпадений; вставка эта была вызвана повторявшимися случаями выхода из состава Тайного Общества.
Но старшие члены общества всегда знали, что это есть фиктивный пункт. Этим объясняются разногласия в показаниях: одни признавали злой умысел, другие отрицали, - и те и другие были искренни. Естественно, что Верховный Уголовный Суд дал веру тем, которые признавали. Когда этот центральный пункт установлен, то всякое подозрение в отказе от самих себя, в отступлении от своей программы меркнет перед естественностью, с которой общественная эволюция забрала этих революционных передовиков предшествовавшего царствования.
Есть люди, идущие очень далеко в своем стремлении обелить декабристов в смысле противуправительственности. Указывают на то, что Александр I знал {150} о них и закрывал глаза. Правда, он даже однажды сказал моему деду, похвалив его за хорошее состояние вверенной ему военной части: "Продолжайте, это лучше нежели заниматься переустройством моей империи". Да, очевидно, он знал, но важно, что он знал, и насколько считал опасным для государства то, что знал. Нельзя допустить, чтобы во времена Аракчеева оставлено было без внимания политическое движение, грозящее переворотом.
Естественнее предположить, что, сколько бы ни знал Александр I, то, что он знал, было настолько незначительно, что он смотрел на это, как на мальчишество.
Но утверждать, что Александр был в курсе программы деятельности декабристов, что они были не революционерами, а выразителями государевой воли, что, не будь перемены царствования, все прошло бы гладко, без заговора и без восстания, это значит задним числом освещать события светом черносотенства. Кто знает, к какому концу, мрачному, тяжелому пришло "дней Александровых прекрасное начало", тот знает, что в нем декабристам не было бы места. Они были бы извергнуты, - так всякий организм извергает из себя то, что ему не сродни. И по той же причине были они восприняты прекрасным началом других александровых дней; и по этой же причине были встречены радушно и восторженно. Больше всего оказался им сродни, как это ни странно может показаться на первый взгляд, - кружок славянофилов.
В домах Самариных, Хомяковых и Аксаковых, вот где Сергей Григорьевич чувствовал себя духовно дома. Для этого сближения, кроме тех причин, которые ясны из предшествующего, т. е. причин политически-исторического характера, были и причины психологического свойства, роднивший декабристов с славянофилами. Прежде всего, те и другие {151} горели любовью к родине, любовью, равной которой в наши дни уже не найти, - любовью такой сильной, что в ней перегорали различия убеждений. Декабристы и по воспитанию, и по стремлениям, и по вкусам своим, были, конечно, западники, и если они сошлись с людьми, пустившими в оборот выражение "гнилой запад", то потому, что встретились с ними в любви к родине, в ней слились. Встречались они и в другом.
Славянофильские теории о взаимоотношениях России и запада, о преимуществах даров природы перед завоеваниями культуры, о преимущественных достоинствах того, что называлось простым народом, перед тем, что называлось высшим классом, не могли не найти отклика в сердцах людей, положивших все силы свои на раскрепощение крестьянина. Не будем касаться того, насколько соответствует действительности славянофильская характеристика русского народа, не будем их делать ответственными и за те уродливые формы, к которым теория привела впоследствии, за то слащавое умильничание, с которым семидесятые годы воспевали "мужичка", а восьмидесятые прославляли "народ-богоносец". Все это из славянофильства, но не от него. Но во всяком случае учение о "малых сих" было ими пущено в оборот и, опять повторяю, оно не могло не быть любо декабристам; оно давало некую философскую обоснованность, известную мистичность политическому движению, некогда поднявшему их. Наконец, сближала декабристов с славянофилами их необыкновенная религиозность и сочетание религиозного принципа с национальным.
Опять не говорим о преувеличениях и уродствах, к которым пришли восьмидесятые годы, когда считали, что только православный может быть истинно русским и только {152} русский - истинно православным; но слияние принципов жило и в тех и других, и это заблуждение давало им ту нравственную усладу успокоения, какую дает чувство достигнутой правды ...
Было и еще одно общее между ними, одна черта характера, это скромность. Вот как Иван Аксаков в некрологе Сергея Григорьевича Волконского отзывается о нем и о его товарищах по ссылке: "Как в Волконском, так и в тех немногих товарищах, которым удалось воспользоваться милостью ныне царствующего Государя, мы были поражены отсутствием всякого раздражения, всякого желания порисоваться и покрасоваться стоим прошлым".
Он восхищается "высокой внутренней простотой" Волконского. Интересно сопоставить с этой характеристикой отзывы тюремных надзирателей. Заимствую из примечаний моего отца к "Запискам" Марии Николаевны: "Вели себя добропорядочно, при производстве работ были прилежны и ничего противного не говорили, к поставленным над ними смотрителям были послушны, характер показывали скромный". О братьях Борисовых: "Всегда печальны, тихи, молчаливы и с большим терпением переносят свое состояние". Часто встречается заметка: "Занимаются более чтением священных книг". Эти отзывы из глубины острогов рисуют людей. Они рисуют то самое, чем восхищается перо Аксакова, то самое, что славянофильское учение положило в основу русского характера. Правда, что теорию свою они настолько перегрузили, что почти разрушили; пустив в ход погудку о "русском смирении", они так много на этой струне играли, что в конце концов превратили ее в гимн; они пришли к прославленно смирения, к возвеличению скромности; они как будто говорят: "мы велики, - потому что мы смиренны".
{153} Свой грех самомнения они тут же смывают раскаянием, и в самом ярком своем выражении, у Константина Аксакова, славянофильство представляет лавирование между христианским смирением и национальным самомнением без какой-либо надежды на примирительный исход. Но, как бы то ни было, в декабристах славянофилы нашли живое воплощение того, что они признавали самой ценной чертой русской народности.
Такова была среда, которая пришлась по душе нашим изгнанникам, и так приняла она их по возвращении на родину. Скажем теперь об отношении декабристов к тому поколению революционеров, которое они застали, когда вернулись, о их отношении к тем путям, которыми пошло, и тем формам, в которые вылилось тогдашнее русское революционное движение.
XVI.
Революционеры последующих поколений любят ставить себя в генеалогическую связь с декабристами: они выводят себя от них.
(написано в 1920-1921 году! ldn-knigi) Революционные издания отводят им почетное место, печатают их портреты. Декабристы ставятся во главу угла всего последующего движения и, как стрелочник ответствен за направление поезда, так они становятся, если не ответственными, то старшими сообщниками общего дела. В последнее время декабристы всплывают на экранах; в халтурных спектаклях ставятся эпизоды из "Русских женщин" - встреча княгини Волконской с мужем, разговор княгини Трубецкой с губернатором. В самом начале революции {154} основалось "Общество памяти декабристов"; в марте шумно состоялось первое заседание - в Академии Художеств (все что делалось в марте, делалось с шумом). Потом слухи об обществе смолкли, но заговорили о "Музее Революции".
Ко мне обращались с запросом, где мне приятнее, чтобы были мои вещи: в Музее Революции или в Румянцевском? Я ответил, что своих вещей у меня нет, а располагать чужим не в моих привычках ...
