Вечерами, как подозревала Элистэ, Дреф обычно исчезал на встречи с единомышленниками нирьенистами. Отчаянные и дерзкие последователи философа были вполне способны предпринять попытку освободить его – напасть на Дворец Правосудия и даже на саму «Гробницу». Нападение не могло оказаться успешным, но разве это помешало бы им безрассудно пойти на такую попытку? Ради своего вождя эти люди были готовы на все. Однако расспрашивать Дрефа, где он пропадает, – пустое дело. Он знал тысячу способов уйти от ответа, когда же его загоняли в угол, только пожимал плечами и заявлял, что лучше ей об этом не знать. Элистэ едва сдержалась, чтобы не ударить его, впервые услышав эти слова, однако она знала, что если Дреф решил держать рот на замке, у него ничего нельзя выпытать. Теперь он почти все время молчал, да и видела она его редко. Домой он приходил в основном отоспаться, а когда бодрствовал, то зарывался в журналы и брошюры, заполненные красочными отчетами о процессе. Если верить репортерам, «банда Нирьена» держалась стойко. Они блестяще защищались от предъявленных обвинений, особенно Шорви Нирьен, который в прошлом был адвокатом. Осудить их всех скопом оказалось делом куда более трудным, чем представлялось поначалу.

Элистэ изнемогала от скуки. Ей нечем было заняться, не к чему приложить свои силы; никто, похоже, в ней не нуждался. Живи она в полном одиночестве – и то не чувствовала бы себя такой потерянной. Укрыться бы ей где-нибудь в Фабеке. Здесь Дреф не обращал на нее внимания, а она, в свою очередь, не могла ответить ему тем же. И даже напротив. Сама того не желая, Элистэ постоянно думала только о нем, он вытеснил в ее мыслях все остальное – и что же? На нее у него просто не оставалось времени. Книги Дрефа и его поделки, казавшиеся некогда столь занимательными, перестали ее интересовать. Элистэ не знала, что делать: выходить на улицу она боялась, а сидеть в четырех стенах ей надоело. Она явно была Дрефу в тягость.

Ей не хотелось докучать дядюшке Кинцу своими заботами, но дни убегали, она вконец извелась и решила, что надо излить душу. Но излить душу оказалось не так-то просто: застать дядюшку Кинца было отнюдь не легко. По ночам он отсутствовал – бродил по улицам, беседовал, по его словам, с Бездумными. Так он именовал дома, статуи и монументы, у которых кое-что узнавал. Некоторых он пробуждал сам, но многие оказались уже разбуженными благодаря чарам, умению и трудам родичей Уисса Валёра. Кинц смог немало почерпнуть от Бездумных, и тайные беседы с ними занимали почти все его время. Элистэ понимала это и дожидалась удобного случая, но наконец не выдержала, как-то ночью устроилась на площадке перед его квартиркой и долго просидела там. Кинц вернулся в промозглый предрассветный час, но она все-таки его изловила.

– Дядюшка, позвольте с вами поговорить.

– Разумеется, моя дорогая. Разумеется. Входи. – Кинц выглядел уставшим, но был явно рад ее видеть. Открыв дверь, он пропустил Элистэ вперед. – Присядь, деточка. В этом кресле тебе будет удобно. Кружку сидра? Или чаю с лимоном? А может быть, сыграем в «Голубую кошечку»?

– Спасибо, нет. Простите, дядюшка, что я докучаю вам в этот поздний час, я ведь знаю, вы устали. Я бы не стала, но мне очень нужно с вами поговорить, а застать вас так трудно…

– Ни слова больше, дорогая моя. Я сам виноват. Погряз в своих расследованиях и забыл обо всем на свете. Ушел в себя, как последний эгоист, но, надеюсь, племянница простит мне эту слабость.

– Да нет, тут моя вина… ох, дядюшка Кинц, мне в любом случае нужно выговориться. Я должна кое в чем вам признаться. Меня это страшно угнетает, мне стыдно, я саму себя не могу понять.

– О, это уже другой разговор. Но сразу скажу, дорогая моя, – что бы тебя ни мучило и что бы ты там ни натворила, я знаю одно: зла ты никому не хотела.

– Верно, дядюшка. Вообще-то я вовсе ничего особенного не натворила. Если мне и есть чего стыдиться, то не поступков, а только мыслей. Но… не смотрите на меня так, с любовью и доверием! Вот послушайте – и разом измените свое отношение, будете меня презирать…

– Тише, девочка, успокойся, – неожиданно твердо одернул ее Кинц. – Или ты думаешь, будто моя любовь к тебе слаба и ее легко поколебать? Мне больно от твоих слов. Но хватит об этом, я вижу, как ты переживаешь. Ты считаешь себя преступницей. Посмотрим, насколько велико твое преступление. Возможно, все отнюдь не столь страшно, как тебе представляется.

– Хорошо, – уступила Элистэ, тяжело вздохнув. Продолжать было трудно, но она уже заранее смирилась с презрением, которое наверняка прочтет в глазах дядюшки Кинца. – Скажу. Я питаю к Дрефу сын-Цино определенные чувства. Чувства недостойные и неуместные.

«Ну вот, сказала».

– Об этом я никому не говорила, и он о них не подозревает.

– А, понимаю. В этом вся загвоздка. Не удивительно, что ты вне себя. Что ж, бедная моя девочка, тебе остается только одно, верно? Сказать юному Дрефу о своих чувствах. Ты, конечно, стесняешься, боишься ему признаться, но в твоем положении лучше всего откровенно…

– Дядюшка, по-моему, вы не поняли! Я говорю не о дружеском расположении – его-то мне негоже стыдиться после всего, что Дреф для меня сделал. Я питаю к нему нечто большее, неизмеримо большее. Если говорить честно – вернее, почти определенно, – извращенную…

– Дитя мое, поправь меня, если я ошибаюсь, но ты ведь хочешь сказать, что влюблена в этого юношу?

Сама Элистэ ни за что не смогла бы выговорить такого. Она опустила глаза и молча кивнула.

– Но это же восхитительно, дорогая моя! Так дивно и так естественно.

Он явно отказывался понимать ее затруднения.

– Дядюшка, неужели вы забыли, что Дреф…

– Великолепный парень и умница в придачу…

– Разумеется, но…

– Выдающихся достоинств и предан тебе всей душой.

– Верно, он друг надежный и великодушный.

– Да? И только-то? Прости, дорогая моя, не мне об этом судить, однако я бы сказал, что паренек влюблен по уши…

Влюблен? Дреф? Она решительно покачала головой.

– Нет, вот уж кто не влюблен, так это он. Дреф не из таких.

– А из каких, позволь спросить?

– Ну… из тех, кто умеет обуздывать свои чувства. Он слишком умен, сдержан и рассудителен. Ему недоступна сильная страсть.