– Если придется, я применю силу.

– Чепуха!

– Испытайте меня. Я не шучу. Вы не летите.

Элистэ не верила своим ушам. Он действительно не шутил. Она читала это у него на лице, которое вдруг сделалось каким-то чужим, жестким и неуступчивым. Он не позволит ей лететь. Два года назад она впала бы в бешенство, принялась кричать, топать ножкой и пообещала бы закатить ему оплеуху. Теперь же ей хотелось расплакаться. Гнев и то лучше этого жалкого, бессильного и позорного желания пустить слезу. К счастью, она сумела взять себя в руки и ответила довольно ровным голосом:

– Дреф, сие от вас не зависит. Воздушный шар принадлежит дядюшке Кинцу, вы не вправе решать, кому на нем лететь. Вам-то я нужна, дядюшка? – уверенно обратилась она к Кинцу.

– Еще как, дорогая моя, – ответил тот с чувством, как она и надеялась. Что-то, однако, было не так – дядюшка мялся и слишком уж суетился. Элистэ собралась спросить, что случилось, но он опередил ее и добавил: – Мне очень не хочется с тобой разлучаться, но твой молодой человек говорит истину. До сих пор я как-то об этом не задумывался, по он сказал сущую правду. Мне не следует потакать своим капризам, ставя тебя под удар.

«Твой молодой человек?»

– Но, дядюшка…

– Дитя мое, в столице тебя подстерегают опасности, зачем же рисковать? Так ты ничего не выиграешь и ничего не добьешься.

– Но, дядюшка Кинц! – Этого Элистэ от него никак не ожидала и решила идти напролом. – Неужели вы хотите бросить меня в горах одну-одинешеньку? Как же я тут управлюсь без вас? Я умру с голоду или замерзну.

– Ни-ни, дорогая моя, все будет в порядке. Вот увидишь, у меня тебе будет очень удобно, – заверил Кинц. – Запасов еды и угля хватит на много месяцев, а наваждение избавит тебя от незваных гостей.

– Но, дядюшка… ох, дядюшка Кинц, все это не избавит меня от одиночества. Если вы меня бросите, я просто умру от тоски. Вы этого добиваетесь? – спросила она обиженным голосом с сознанием собственной правоты.

Не будь рядом Дрефа, она бы добилась своего. Милый старик пришел в ужас, на глаза у него навернулись слезы. Да, будь они вдвоем, он бы уступил. Но, к сожалению, Дреф не дремал.

– Три-четыре недели как-нибудь переживете, – заявил он. – А там, вероятно, ваш дядя вернется.

«Ваш дядя». Не: «Мы с вашим дядей». Три-четыре недели. На миг ее обдало волной ненависти к ним обоим – как же, они ведь мужчины, вот и объединились против нее, списали ее со счетов. Неважно, что у дядюшки Кинца виноватый и несчастный вид, – он все-таки поддержал Дрефа. Она могла бы плакать, спорить, умолять, но решила не унижаться. Им она не нужна – ну и ладно, она тоже без них обойдется. Элистэ выпрямилась и вздернула подбородок.

– Что ж, – холодно бросила она. – Как вам угодно. – Дреф и бровью не повел, но она с удовлетворением отметила, что Кинц тоскливо поежился. Прекрасно, пусть помучается, что бросает ее. – Хорошо. Принести из дома свечи и одеяла?

Дядюшка Кинц кивнул. Элистэ круто повернулась на каблуках и направилась к домику. В горле у нее першило, в глазах стояли слезы. Ей почему-то очень хотелось расплакаться. Почему? Вся эта сцена что-то напоминала ей. Ну, конечно, как же она не сообразила? Те вечера, когда Дреф уходил, несмотря на все ее просьбы, и она не могла этому помешать. Он просто-напросто уходил – и все. Но теперь он уводит с собой дядюшку Кинца. Бросит ее здесь совсем одну – и глазом не моргнет; а с другой стороны, ему-то зачем переживать? Да и ей не с чего. Что ей за дело, куда направит свои стопы ее новоосвободившийся серф и чем пожелает заняться? Не пристало ей думать об этом. Однако она думала, и сердце ее сжималось от боли.

Тут Элистэ поняла, что не хочет с ним расставаться – ни теперь, ни впредь. Сама мысль о разлуке была нестерпимой. Глупо, невероятно – но правда. И давно уже было правдой. Она закрывала на это глаза, всячески противилась, но сейчас уже не могла отрицать факты. Сейчас она призналась себе, что не может без него, что не найдет без него покоя. Он бывший серф

– ну и что? Это ничего не меняет.

Абсурд. Чудовищная нелепица. Она, Возвышенная, нуждается в обществе простолюдина, который вот-вот улетит от нее в самом прямом смысле слова. Она отвергла герцога Феронтского и всех прочих, чтобы сдаться низкорожденному подпольщику-нирьенисту, который видит в ней всего лишь капризную девчонку. Дреф, конечно, от души посмеялся бы, узнав об этом. У него отнюдь не вульгарное чувство юмора, он способен оценить иронию.

Нет, лучше ни о чем не думать. Веки обожгло непрошеными слезами, и Элистэ сердито смахнула их. Она и без того в унизительном положении, нечего в этом расписываться у всех на глазах. Капелька выдержки позволит ей сохранить хотя бы видимость собственного достоинства. Она простояла две или три минуты, овладела собой и лишь после этого огляделась в поисках свечей и одеял, за которыми пришла. Тут Элистэ обратила внимание на странное зеркало на стене у себя за спиной. Небольшое зеркало в простой деревянной раме, насколько ей помнилось, всегда висело на этом месте. В детстве она частенько торчала передним, строя гримасы. На сей раз, однако, у нее бы это не получилось – зеркало почему-то перестало отражать, в нем вообще ничего не было видно. Его поверхность затянулась совершенно непроницаемым загадочным серым туманом, который ритмично пульсировал непонятными вспышками. Элистэ застыла в тревожном любопытстве, но тут же очнулась и кликнула дядюшку. Кинц и Дреф поспешили на зов.

– Что случилось? Почему зеркало мигает? – спросила Элистэ.

– Ничего страшного, дорогая моя, – успокоил ее Кинц. – Меня вызывает дом, только и всего. Должно быть, он хочет мне что-то сказать.

– Дом? Сказать? Дом может разговаривать с вами?

– Разумеется. Я пробудил его лет сорок, если не пятьдесят назад. Разве ты не знала?

– Нет, даже не догадывалась. А о чем дом рассказывает?

– Больше всего о мышах. Еще о прогнившей соломе на кровле, о проржавевших петлях и неисправных водостоках. Entre nous [4] , его разговоры не блещут разнообразием, но не будем придираться. Лучше подождем и послушаем.

Дядюшка Кинц оперся ладонями о стену по обе стороны зеркала и, наклонившись, тихо забормотал нечто неразборчивое, с чего, как давно знала Элистэ, у него всегда начиналось чародейство. Сперва ничего не случилось, по крайней мере, ничего существенного. Хлопнула ставня, скрипнула половица, в камине взметнулась зола, и дядюшка Кинц кивнул, словно понял тайный смысл всего этого. Потом он снова что-то сказал, поверхность зеркала прояснилась и появилось изображение – но вовсе не комнаты и их самих. Элистэ увидела знакомую узкую тропинку, что вела по холму к отвесной скале, закрывавшей проход к дому. И, разглядывая крутой неприступный обрыв высотой в сто с лишним футов, она впервые в жизни постигла суть наваждения. Скала оставалась скалой, ее знакомый четкий силуэт нельзя было спутать ни с чем; но скальный гранит приобрел воздушную фактуру густого тумана, сквозь него просматривалось продолжение тропинки, взбегающей по крутому склону реального холма. Вот, стало быть, как это делается. Любопытный пейзаж, но живые люди, вписанные в него, выглядели куда интересней. Ибо у самого подножия отвесной скалы мельтешило с полдюжины вооруженных мужчин в алых нашейных платках и с эмблемой красного ромба на рукавах – дозор местной коммуны экспроприационистов.