- Бугай. - определила Вероника.
- Помучился он полгода, надо инвалидность оформлять или операцию делать. Хотя после операции все едино инвалидом останется, поднимать не больше килограмма, а кому нужен бугай, как ты счастливо изволила выразиться, который кило не удерживает? Но куда деваться, Микола дал согласие резаться. Повезли его на каталке под нож, а как стали на стол перекладывать, одна медсестричка, бай бог ей здоровья, склянку какую-то грохнула вдребезги, весь пол в стекле, и санитары от неожиданности Миколу из рук выронили. Стал Микола пикировать и до того стекла битого перепугался, что совершил уму непостижимый кульбит всем телом. До того, как говорят чехи, рукой-ногой шевельнуть не мог, а тут - такое антраша. Он, конечно, приложился, земля, как определил Ньютон после того как получил яблоком по кумполу, имеет-таки свое постоянное притяжение, но зато вскочил с пола, как новенький - позвонок его сдвинутый встал на свое законное место. И не надо никакого скальпеля. Чудо. Хирург, не отходя от кассы, повытаскивал у него из спины пару осколков, помазал йодом, и Микола двинулся своим ходом в палату за шмотками, выписываться. С футболом, сами понимаете, пришлось завязать, на складе бутсы выдает под расписку, но в научных кругах Микола теперь - большая знаменитость, его показывают студентам, чтобы знали, на что природа-матушка способна...
Глава тридцать пятая
--===Свое время===-
Глава тридцать пятая
...Настал, наконец, тот день, когда Наташа, держась за стенку, впервые пошла по коридору больницы своим ходом.
- Смотри, Валера, нет, ты посмотри, - осторожно передвигая ноги, радостно и удивленно говорила она мне. - Я же иду, понимаешь, иду... Сама...
Я шел рядом с ней, согнув в локтях руки - так легче было бы подхватить Наташу, если, не дай бог, оступится. И все-таки есть справедливость, вот поправится Наташка, вот получим мы квартиру и заживем счастливо, и будет у нас свой дом, своя дверь. Большое дело, великий смысл, оказывается, в дверях. У одних дверей, черных, обитых под черную кожу, как двери директорского кабинета, стоишь и томительно ждешь, и дверь изучает тебя стеклянным холодным глазом. А другие двери прижаты навытяжку вдоль стенки передней, и через порог, сквозь проем льется музыка, манит свет и к тебе протянуты руки. И да будет так у нас.
Хранители тайн,
любители тайн
двери!
Языками замков,
косяками оков
от беды оградите
и откройтесь друзьям,
и желанным гостям,
и хорошим вестям...
Я даже знаю, где и каким будет наш дом, наша квартира. Общей полезной площадью двадцать квадратных метров. С огромной кухней в одиннадцать квадратных метров, неподалеку от метро, семь минут ходу, в районах улиц, носящих имена Щепкина, Дурова, Гиляровского, бывших Мещанских, с видом на Тополев переулок, где по утрам поет муэдзин на своем минарете и во дворе автобазы стоит неухоженная, замызганная, но прекрасная, как Золушка в ветхом платье, церковь митрополита Московского постройки самого Казакова.
Наша дверь - это вход.
В наш дом, в наш мир, в наше царство. За ее спиной я останусь вдвоем с любимой и окружат меня в моем воображении те, кого я встретил в своей жизни, вспомнится то, что прочувствовал, осознал и понял, и родится звук, явится строка, сложатся стихи, напишутся киносценарии... За ее надежной спиной завершу я задуманное... То, что торопливо записано в минуту озарения и томится в желтеющих тетрадках...
... Телефон-автомат... На улице... Сценарий или рассказ - неважно можно так и назвать "Телефон-автомат"... Девочка - подросток, почти девушка, на грани превращения кокона в бабочку: маленькая сумочка через плечо на длинной ремешке, неумелая, робкая косметика, независимый, полупрезрительный взгляд, но это от близорукости. Как у Марины Цветаевой. Она деловито подходит к телефону-автомату, озабоченно вздыхает, вставляет монетку в прорезь, снимает трубку и набирает цифру, но только одну и начинает говорить... Мы слышим ее монолог в диалоге с кем-то и начинаем понимать, что этот кто-то очень ее любит, очень по ней страдает, очень скучает в разлуке с ней, а она, позвонив, дарит ему свое общение и надежду. Они беседуют о книгах и выставках, о фильмах и спектаклях, среди их знакомых знаменитые артисты, известные писатели и дикторы телевидения... Не только мы слышим этот разговор с паузами, во время которых успеваешь домысливать слова ее собеседника, все это слышит и молодой человек, который ждет своей очереди позвонить. Он - невольный свидетель ее слов, он с интересом начинает поглядывать на нее, заходит сбоку телефонной будки, чтобы рассмотреть ее получше, но их разделяет стекло, а она, заметив незнакомца, вдруг начинает горячо обвинять своего собеседника в черствости, бездушии, во всех смертных грехах и со слезами на глазах бросает трубку, промахивается мимо рычага - качается трубка - выбегает на улицу и исчезает за углом. Удивленный таким разворотом, молодой человек входит в телефонную будку, берет неостывшую трубку, прижимает ее к уху и обнаруживает, что в трубке глухо, как на дне омута, что монетка, вставленная в прорезь, не провалилась, значит... Значит, она говорила с воображаемым собеседником, с выдуманным человеком... С тем, в ком она так сильно нуждается, с кем разделила бы свое одиночество... С телефоном на улице... С автоматом...
Или...
Погожий осенний день. Даже жарко, несмотря на холодок налетающего ветерка. Томительно скучно в медленно движущейся очереди за яблоками. Деревянные ящики с импортными наклейками стопой выстроенные прямо на тротуаре, пластмассовый стол с весами, продавщица в свежезамаранном халате, разношерстная очередь и груда пустых ящиков с другой стороны стола. В очередь встали Он и Она... Судьба?.. Случай?.. Неизвестно, но видно, им на роду написано было встретиться в этот погожий осенний денек, и Он, не зная об этом, просто отмечает про себя красоту плавного изгиба ее шеи, а Она, тоже не зная об этом, оборачивается и встречает его внимательный взгляд. Мало-помалу движется очередь, лениво бранится продавщица со сварливой старухой в белой панамке. Он и Она успевают сказать что-то незначительное друг другу, например, "...яблоки, как на полотнах Сарьяна, не правда ли?" И это оказалось значительным, полным другого смысла, потому что они заволновались, сами не понимая от чего, а ведь то был обмирающий холодок предчувствия - скорее всего голопопый, лукавый мальчишка пролетел над очередью за яблоками, сверкнул золотым крылом... и коснулась любовь их сердец, когда взглядами встретились двое. Он помог Ей пересыпать яблоки в сетку, а его бумажный пакет, как нарочно, порвался, и яблоки раскатились по асфальту. Она бросилась помогать и протянула Ему яблоко.
Остановись мгновенье - ты прекрасно!
Грянул хор и запел орган - так Ева когда-то протянула Адаму яблоко, и начался род человеческий, да дело даже не в библейской легенде - сколько бы ни жило человечество, вечно будет случаться такое - встретятся Двое и познают Любовь, Добро и Зло...
Или...
В звуке - тяжелое, с присвистом, дыхание, топот сапог, кинокамера "бежит": в кадре вздрагивает на ходу стриженый наголо затылок, вздулись мускулы шеи, взмокла от пота солдатская гимнастерка. Вбегает во двор телега с одной, задранной в небо, оглоблей, осколок разбитого кувшина, покачивающийся на колу в заборе, истошно заоравшая курица всполошно вылетела из-под ног, ступени, ступени, ступени крыльца, с высоты которого открылась панорама села в дыму и пыли, где по улицам, неуклюже переваливаясь, ползут, натужно воя, коробки танков с черно-белыми крестами... Темные сени... Светлая горница: лавки, стол, образа в углу, расширившиеся от ужаса глаза молодой женщины, которая машет, подталкивает, зовет руками, торопливо сдвигая в сторону половик и поднимая за железное кольцо крышку, открывающую лаз в подпол. Захлопнулась крышка, скрыл ее сдвинутый сундучок и в темноте подвала сдерживают, успокаивают дыхание двое... Два солдата,,, Один наган на двоих... Один патрон в стволе... На двоих... Один из двоих - Поэт. В подполе темнота, затаенное дыхание, а наверху окрик чужой речи, грохот сапог, поет губная гармошка - встали на постой. В сырой кромешной тьме, как в могиле. И запах земли. Той, за которую наверху - бой. Прислонившись затылком к холодной стенке погреба шепчет Поэт строчки... о тех, кто были молоды, русоволосы и ушли недолюбив, недокурив последней папиросы... о тех, кто шел на смерть и пел, а перед этим плакал, кого вела через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи... Поэтов военного времени. Страшен бездушный лик войны: сгоревший дом, поникшая от горя вдова, огромноглазый от голода ребенок... И встает солдат, и встает Поэт, для которого подвал, как могила, и стоит Поэт на изуродованной земле - сапоги, гимнастерка, бинты - солнце нимбом вкруг стриженой головы, и поднял Поэт пулемет, нажимает на спуск, поливает свинцом, только вместо фонтанчиков жалящих пуль распускаются белые стрелки желтоглазых ромашек, только от взрыва гранаты раскинулась клумба, только после воя снаряда - вознес в небо ветвистую крону могучий дуб. И идет Поэт по Земле, белозубо смеется солнцу и сеет, сеет, сеет своим оружием мир... Поднялся Поэт поступенькам вверх из погреба и не услышал выстрела в спину...
