Письмо "Четверг". День последний перед встречей, не то чтобы мысль, а нечто неотвязное с утра - и все о том же... Строчки - зеркало этого состояния - сложились такие: если горести все вместе нам с тобою бы сложить, проще, лучше, интересней нам с тобою было б жить... Сомнение - отправлять ли это письмо? Я вернусь, а оно все еще будет лететь. Вдруг слова в дороге увянут, как цветы? И чем больше тревоги за встречу, тем короче письмо. И еще больно торчит жало Вашего удивления, когда я перед отъездом с надеждой попросил Вас написать мне весточку в Киев: "Это еще к чему?" Ваш Владимир.
Письмо "Пятница". Этого письма не было. А случись оно, то состояло бы из одной строки: "И зачем я Вам, Дарья Сергеевна?"
А принят был я так радушно, словно разлука длилась соразмеримо с вечностью. В субботу мне устроили пир на весь мир и познакомили с дочерью Полиной. Хоть и говорят, что яблочко рядом с яблонью падает, но в данном случае у копии была явная несхожесть с шедевром. Все вроде бы то же, такое же, но не то и не такое... Не высокоодухотворенное, что ли, не долепленное... И отношения... Ясно, что Дарье Сергеевне никак не хотелось выглядеть матроной с взрослой дочерью и отношения у них были, как у подружек, а у подружек так - одна на фоне другой всегда привлекательнее. Полина отнеслась ко мне любезно равнодушно, она сама была замужем, имела свой дом и подражала матери, как вассал своему сюзерену. Клан есть клан. Случилось еще вот что - мы перешли с тобой на "ты". Наш первый поцелуй, неужели не помнишь? Больше шалость, чем серьезно, зато мне было даровано право на касание, на ласку рукой - теплом ладони по щеке, по плечу, по твоей руке... Ты первая обняла меня, это случилось в одно из застолий - гости, кто под зеленым абажуром, кто по креслам вкруг журнального столика, болтали, сплетничали, травили байки, я стоял в дверях гостиной, а ты возвращалась из спальной, и вдруг подошла ко мне, обняла сзади руками за шею и прижалась... Мы так едино постояли - какое сладкое мгновение! - и потом весь вечер, то я, то ты ловили взглядом глаза друг друга. Дальше начались, как противостояние русских и татарских войск на реке Калке, великие ночные бдения. Я приходил, мы ужинали и сначала у телевизора, а потом в разговорах просиживали до двухтрех ночи. Так получалось само собой, мы не могли, не желали расстаться, но затаились, словно ждали знака или счастливого случая, да случай не случался, знака не виделось, я целовал тебя на прощание в щеку - и все. И так почти ежедневно. Полина, жившая через квартал, как-то просидела с нами, и уже в ночи, утомленная, зевнула, потянулась и предложила: - Пойду я, а Вас куда понесет нелегкая? Оставайтесь! И я остался. На три года...
В письме из Киева я назвал наше чувство Любочкой, девочка за каких-то два месяца расцвела в девушку-любовь, под сенью которой близился всемирный семейный праздник. Счастливая пора истинной любви - ее взлет от розовой зари до жаркого полдня, когда каждая встреча, свет дня и темнота ночи таят в себе то поворот, то новую неожиданность, что тем и хороши, что просто не имеют право на разочарование. Пространства наших миров и тел распахнулись для слияния, мы бродили по незнакомым друг для друга местам, где пейзажи заманчивы, где тепло от касаний и жарко от поцелуев, где бьют родники сладострастия, а звуки речей - музыка Моцарта, высшая гармония... Я люблю Вас, Дарья Сергеевна! А вот мне ты так никогда не говорила. Не дождался.
С течением лет Новый Год перестал быть для меня любимым. В детстве новогодняя ночь светилась радугой шаров, блеском мишуры и ожиданием подарка, в юности - сулила встречу с неизведанным, позже я мог вольно присоединиться к любой компании, если бы не одна и та же примерно одинаковая ситуация, которая стала повторятся с незавидным постоянством. Почти сорокалетний холостяк со своей квартирой - предмет пристрастного внимания и созревающих, и зрелых и перезрелых особей слабого пола во всех аспектах. Я и сам начинал беспокоиться - почему же мне так не везет? Те, кто мне нравился, были уже окольцованы и, в лучшем случае, дело кончалось салютом иногда очень даже впечатляющих встреч, но как тягостно за новогодним столом переглядываться с хозяйкой, пить с ее рогоносцем и выслушивать его откровения в перекурах на лестничной площадке о победах на том фронте, где мы, можно сказать, были однополчанами... Бывало и такое... Все чаще я попадал в застолья, собранные с одной целью - показать, познакомить, представить хорошую подругу или хозяйку и у всех у них была поразительная схожесть судеб - не везло им с этими слепыми да глупыми, что в просторечии зовутся мужиками. Чаще всего первая встреча оказывалась последней, но, естественно, бывали и почти счастливые совпадения. Почти... в том-то все и дело. Все решалось под Новый Год, потому что соединение под рождественской звездой означало некий принципиальный сдвиг в моих отношениях с очередной подружкой, только каждый раз меня что-то останавливало. С тобой было попроще - да, нравимся друг другу, да, хорошо нам вместе, да, сильно, вот и славно, но само собой подразумевалось, что о таком ответственном шаге, как грядущее супружество, думать было рановато, а может и принципиально невозможно. Вот мы с тобой и купались в свободном полете... Тем не менее ты выбрала момент и спросила ненавязчиво: - А Вы... уже решили, где будете справлять?.. "Вы" я отнес к твоей деликатности - мало ли куда Владимир Максимович ангажирован и без раздумий напросился к тебе в гости. - Будем вдвоем, - ты явно обрадовалась.
В последний день старого года мы съездили к твоей маме, живущей в городе-спутнике, куда попадают только по пропуску или через пролом в высокой ограде. По дороге ты мне рассказала, что отец твой погиб под Вязьмой, а был он княжеского рода, но ушел из мира особняков и имений и женился на сироте из детского дома - мама сейчас работает учительницей в школе. Похоронку она получила в эвакуации, жили вы в селе нацменов, так называли тогда представителей национальных меньшинств, которые только и ждали прихода немцев. Было страшно. Там, в эвакуации, ты выучилась местному языку, что и сыграло позже свою роль при знакомстве с поэтом, который также был нацменом, а стал вторым мужем. С первым мужем ты была однокурсницей в театральном институте, где и сейчас преподаешь. А тогда "без отрыва от производства" родила Полину и работала заведующей литературной частью одного из столичных театров далеко не из первого ряда. Пришла к известному поэту нанимать его в авторы, у него гостил друг, тоже нацмен, и они на своем нацменском языке стали обсуждать твои женские достоинства, тут поэт задумался и сказал вслух скорее себе, чем другу, что в такую бы он влюбился. "Так за чем же дело встало?" - спросила ты на его родном диалекте. Какая могла быть любовь между маститым, с международной известностью корифеем, борцом за мир, хозяином квартиры с такой необъятной гостиной, где на стене обыденно вписался рисунок Пикассо, и девчонкой, только что со студенческой скамьи? "Молодой специалист", как тогда называли таких. Ты по натуре своей авантюрна, но в тот момент сказано "так за чем же дело встало?" было скорее в шутку и больше от желания заполучить поэта для театра, а вышло в спутника жизни. Он ежедневно приезжал в театр с цветами и сидел часами около тебя, пока ты не сдалась и не уехала с ним в Ленинград, куда его пригласили на очередную встречу с читателями. Не тебе я рассказываю то, что кому-кому, а тебе-то уж ведомо всеобъемлюще, нет. Вспоминаю свое. И сейчас мне совсем не кажется таким вот логичным и естественным твой второй брак с человеком, старше тебя на почти тридцать лет. Скорее брачный союз, где Он слеп от последней любви, а Она... Ты села к нему в купе литера "СВ", "спецвагон", который увез тебя в мир имущих, имущих и квартиры, и гонорары, не чета рядовым гражданам, имущих доступ к власть имущим. Цена тому - какая? Попробуй, угадай... А как попробовать - тут нет черновика, не перепишешь сделанное, не переживешь сотворенное, мосты твои должны были быть сожжены до тла и в случае неудачи осталась бы ты без старика и у разбитого корыта. С другой стороны, твою исповедь я воспринял как доверие - твое, единственное, мне. Мне показалось, что ты оглянулась и увидела в колодце своего прошлого холод одиночества во время самой цветущей поры твоей жизни, которая хороша именно своей безмятежностью и безалаберностью, а ты не только не имела права на ошибку - тебе не с кем было даже поговорить, посоветоваться. Твоя сильная натура закалялась в борьбе за свое место - поэт не хотел на тебе жениться, ему этого не позволял Коран и все-таки ты своего добилась. А горечь расплаты прозвучала у тебя так: "Я для него была Лолитой... Он отнял у меня мою молодость..." Вот и получалось, что я в мои тридцать девять - компенсация как бы за те из твоих сорока восьми, что ты прожила не так, как оно было бы естественно.
