Виталий Владимиров

КРАСНЫЙ ТУМАН

Лосин вошел первым в пустой полусумрак купе, поднял свой багаж на верхнюю полку, повесил шинель на плечики, раздернул пахнущие влагой прачечной белые шторки и присел у окна, разглядывая перрон вокзала с его негромкой ночной сутолокой. Равнодушно светили молочные шары фонарей. Уютный кубик купе создавал иллюзию спокойной отдельности, за неплотно задвинутой дверью стукались чемоданы, шуршали о стены плащи, переговаривались, сдерживая дыхание, голоса. Несильно прогрохотала сдвинутая по желобу дверь, долговязый худой мужчина в толстых очках, которые сильно увеличивали его глаза, склонился из коридора в купе, пытаясь разглядеть нумерацию мест. Он сморщил нос, обнажив крупные желтые зубы, шумно дышал, что-то зло пробормотал себе под нос, торжествующе выпрямился и, обернувшись, произнес: - Я же говорил, что пятнадцатое здесь и, как всегда, был прав. Он поставил небольшой чемодан вдоль дивана и сел рядом с Лосиным. - Вот и прекрасно, - сказал вошедшая вслед за ним женщина. - Добрый вечер! - Здравия желаю, - негромко, но по-военному четко ответил Лосин. - Вольно, - рассмеялась женщина и, закинув руки за голову, спустила на шею платок. Она села напротив Лосина, раскинув полы расстегнутого плаща. Последней в купе боком вошла толстая девочка с сердитым лицом. Она плотно уселась рядом с женщиной, которая, обмахиваясь платочком, улыбалась Лосину. Свежий аромат лаванды перебил казенные запахи купе. В полутьме неясно светилось ее лицо, блестели глаза, матово сверкала на белой шее нитка гранатовых бус. Лосин невольно стал открыто рассматривать ее, пока, спохватившись, не повернул голову к девочке. Та сидела, мрачно уставившись в крепко сцепленные руки с обгрызенными ногтями. Потом Лосин взглянул на соседа и встретился с огромными немигающими глазами, как бы плавающими в аквариумах очков. Силой случайных обстоятельств Лосин оказался в кругу незнакомых ему людей и сидел среди них, как свой, как близкий, и Лосину представилось, что воцарившееся молчание - это пауза в разговоре, когда все уже сказано-пересказано друг другу перед прощанием. Ощущение это, однако, было у Лосина кратковременным, именно молчание обеспокоило его, поменяло его ощущения на обратные - он понял, что они стесняются при нем говорить прощальные слова и проявлять свои чувства - судя по единственному чемодану, ехал из них кто-то один. - Извините, - приподнялся Лосин со своего места. Очкастый сдвинул ноги вбок. Лосин, протискиваясь между ним и столиком, прижался к коленкам соседа, ощутив, какие они худые и острые. Пробравшись по коридору, Лосин вышел в тамбур и по решетчатым металлическим ступеням спустился на асфальт перрона. Прошелся вдоль вагона и остановился под столбом с большим круглым циферблатом электрических часов. В черной щели между вагоном и платформой неожиданно возникла голова обходчика. Молоточком на длинной ручке он постучал по колесам, приподнял и захлопнул буксу. Звук этот напомнил Лосину щелчок замка портсигара, он достал папиросу, чиркнул спичкой, лицо его осветилось. Затянувшись дымом, он приподнял голову и увидел, что стоит под окном своего купе. Сквозь стекло на него смотрела сверху женщина, как на картине Крамского "Незнакомка". Спичка, догорая, обожгла пальцы. Лосин выронил ее и затер сапогом. Дрогнули стрелки часов, колокольчик динамика гулко объявил, что посадка заканчивается. Сделав пару глубоких затяжек, Лосин вернулся в вагон, но в открытую дверь купе не вошел, а остался стоять в коридоре, опираясь спиной о подоконный поручень. Женщина в проеме между диванами склонилась к окну, опираясь на локти. Плаща на ней уже не было, платье приподнялось, обнажив стройные ноги. Поезд тронулся, вагон несильно дернулся, и ей пришлось, удерживая равновесие, изогнуться и выпрямиться. Она облокотилась на верхние полки и помахала руками тем, кто остался на перроне. Потом повернулась лицом к Лосину. Волна густых каштановых волос, удерживаемых красной заколкой, карие, ореховые глаза в овалах пушистых ресниц, полные губы, тронутые розовой перламутровой помадой, и белая белая кожа. - Что же вы? - с упреком сказала она Лосину. - Я беспокоиться начала. Неправда, подумал Лосин, я стоял под окном и вы меня видели, но не сказал этого. - Заходите же. Лосин вошел, задвинул за собой дверь. В купе вспыхнул свет, заиграла музыка из репродуктора. Бодрый мужской тенорок под ритмичный аккомпанемент запел: "Хорошо на верхней полке у раскрытого окна..." - Евгения, - протянула она ему руку. - Можно просто Женя. - Николай, - успел ответить Лосин. Вагон загрохотал на стрелке, их качнуло и Лосин инстинктивно крепко ухватился за ее ладонь. - Так больно, - улыбнулась она. - Но боль бывает разной. Эта приятная. А давайте-ка лучше присядем. Скажите, как вы переносите морскую болезнь? - Какую болезнь? Морскую? Не понял, - немного озадаченно переспросил Лосин. - Ой, правда, при чем тут море? Вас в вагоне не укачивает? - Нет, - пожал плечами Лосин. - Ни на пароходе, ни в самолете, ни в машине? Когда по горам едете? - Никак нет, не укачивает. - А меня мгновенно, ну мгновенно и все, что тут попишешь? Я на море даже смотреть не могу, когда волны большие. А вы, сразу видно, мужчина крепкий. - Не жалуюсь, - согласился Лосин. По здоровью признан первым в части, подумал он. Первым. Здесь я лучше всех. Даже Хмелика. Вот только курю. Не могу отвыкнуть. А надо бы. Хмелик не курит. - А какое у вас звание? - Капитан, - покосился Лосин на левый погон своего кителя. - Вот чего никогда не могла запомнить - это как вы, военные, умудряетесь различать друг друга? - Продольная полоска на погонах называется просветом, - показал Лосин. - Просветов бывает один или два. Один просвет, одна звездочка - младший лейтенант, две звездочки - лейтенант, три старлей, четыре - капитан. - Один, два, три, четыре, - вслух посчитала Евгения звездочки Лосина. - Получается капитан. - Так точно. - И чем больше просветов, тем лучше? - Тем старше по званию. А насчет лучше... не знаю. Вот стану генералом, скажу. Хотя есть такая шутка: живу, как генеральский погон, без просвета. - А голубое что значит? - Авиация. - Вы летчик? - Угадали. - Летчик. Капитан. Мне крупно везет в жизни, если учесть, что я обожаю военных, особенно летчиков. - Билетики попрошу, - вошел в купе проводник. Он присел рядом с Лосиным, разложил на коленях черную сумку с пронумерованными кармашками. Оказалось, что Лосину ехать почти до конца, а Евгении выходить на остановку раньше. - Чай пить будете? - спросил проводник, равнодушнооценивающе глянув на Евгению и Лосина. - А есть в поезде ресторан? - спросила она. - Я ужасно проголодалась. Почему-то в дороге всегда есть хочется. - Между седьмым и восьмым вагонами. До двадцати трех, поднялся проводник, на ходу складывая свою черную сумку. - Разрешите, Евгения, пригласить вас на ужин? - расправил грудь Лосин. - Разрешаю с удовольствием, - милостиво согласилась она. С удовольствием дороже, усмехнулся про себя Лосин. Дорожное приключение, ах, ах, ах. Завтра он в части расскажет... Хмелику. Нет, не Хмелику, но обязательно в его присутствии. Евгения уже прихорашивалась перед зеркальцем пудреницы, изъятой из маленькой сумочки. - Готово, - щелкнула она крышечкой. Звонко щелкнула, словно дала старт какому-то новому забегу в будущее. Без оглядки в прошлое. В темном, грохочущем, пронизанным холодным ветром переходе между вагонами впереди идущий Лосин подал руку Евгении и она уже больше ее не отпускала - так они и шли длинными, вздрагивающими на стыках рельсов коридорами, взявшись за руки, как в молдавском танце, и впрямь почти пританцовывая в ритме раскачивающегося на рессорах поезда, уже набравшего полный ход. В вагоне-ресторане было полупусто. Они сели напротив друг друга у окна, Лосин пробежал глазами листок со скудным перечнем дежурных блюд и заказал официантке: - Все меню сверху донизу два раза, бутылку сухого и пару "Нарзана". - За что же первый тост? - спросила Евгения, когда стол был сервирован. Лосин хотел было произнести банальное, избитое, но беспроигрышное в устах офицера "За прекрасных дам!", однако что-то остановило его и он сказал совсем другое: - За встречу. За нашу встречу. - Судьба, - задумчиво согласилась Евгения. - От нее, родимой, никуда не денешься, как ни крутись, как ни вертись... Это вы хорошо сказали - про встречу. Иная встреча может жизнь перевернуть... Жизнь многих, а не только чью-то одну... За встречу! Вино оказалось очень терпким, оно толчками, в такт вагонной качке заполняло рот. Поставив бокал на стол, Лосин встретился глазами с Евгенией и ощутил, что то, что он назвал про себя дорожным приключением, может, действительно, стать реальностью. Евгения тоже, как ему показалось, поняла это, лукаво усмехнулась, легко пожала плечами, тряхнула головой, как бы освобождаясь от наваждения, и принялась с аппетитом есть. Лосин наблюдал за ней, как она смаковала еду, постанывая от удовольствия с набитым ртом, запивала то вином, то нарзаном - все это с веселой, заразительной энергией человека, которому доставляет истинное удовольствие со смаком есть, жадно пить, сладко любить... которому доставляет истинное удовольствие жить. Лосин и сам почувствовал голод, железнодорожный бифштекс показался ему шедевром гастрономии. - А вы лично верите в судьбу? - с неожиданным интересом спросила Евгения, когда они заканчивали трапезу. - Судьба - это что-то детерминированное, что-то заданное на всю жизнь, - подумав, ответил Лосин. - Неизбежное, что сам изменить не можешь. Как ни крутись, как ни вертись, говоря вашими словами. Верно я вас понял? - Неизбежная, - подтвердила Евгения. - В такую судьбу я не верю. Но Лосину невольно подумалось, что родился он в городе Бейске, а не в каком-нибудь другом, в послевоенные голодные годы, учился в ФЗУ и, не будь в городе летного училища и аэроклуба, вряд ли бы сейчас на нем был мундир капитана авиации и не сидел бы он рядом с красивой женщиной по имени Евгения в вагоне-ресторане, несущем их во времени и пространстве к предначертанному кем-то, но неизвестному им концу. Конечно, существовала во всем этом своя, естественная закономерность: не было в Бейске мальчишки, который не мечтал бы стать летчиком, курсанты училища всегда были завидными женихами для местных невест, ко всему прочему был еще немалый материальный резон - сапоги, гимнастерка, галифе и пилотка, короче, весь гардероб за казенный кошт плюс регулярное питание и, наконец, жалованье. Аттестат, который при некотором воздержании и самоограничении можно было и не трогать. Чтобы быть готовым к поворотам судьбы. В которую не веришь... - Для нас, кто между небом и землей, важней приметы, - продолжил он. - Профессия такая, связана с риском. Иногда от смерти, от гибели отделяют мгновения, миллиметры, доли градуса угла, а потом, уже на земле понимаешь, чего ты избежал и как избежал повезло, еще как повезло, словно кто-то отвел беду, и начинаешь верить, что случилось бы она непременно, если бы встретил когонибудь перед полетом с пустыми ведрами. - Все верно, летаем мы или ползаем... - вздохнула Евгения. Лосин, еще когда приглашал Евгению на ужин, еще когда они шли по вагонам, словно пританцовывая, когда сели за стол напротив друг друга, неотвязно и тупо соображал, о чем же он должен вести беседу с Евгенией, боялся показаться неинтересным, но сейчас ощутил, что может ей рассказать даже то, в чем никому никогда не признался бы. - Недавно, точнее три недели назад, во время полетов в турбину моего самолета попала птица. Такое бывает. Случается. Двигатель заглох, машина стала падать. Штопор. Понимаете? - Это чем бутылки открывают, - озорно улыбнулась Евгения. - Я серьезно, - сказал Лосин таким тоном, что улыбка на лице Евгении погасла. Она поняла, что мысленно Лосин находится не здесь, не рядом, а там, в небе, в кресле пилота и земля кружится против часовой стрелки, приближаясь и разрастаясь виток за витком, круг за кругом. Лосин рассказывал, помогая себе руками, правая ладонь его превратилась в самолет, она вращалась, кружилась, теряла высоту: - Штопор - это падение по спирали. С ускорением. На тренажере, еще в летном училище, десятки раз отрабатывали эту ситуацию. Штопор. Но тут случилось странное... Я видел, я понимал, я даже знал, что должен что-то сделать. И не мог. Навалилась тяжелая апатия, безразличие и к себе, и к машине. Только круговорот падения и легкая мгновенная смерть в конце, не успеешь ничего почувствовать, может, увидишь последнюю яркую вспышку - и все, черная вечность... Лосин говорил, говорил правду, он в самом деле пытался сейчас, в разговоре с незнакомым человеком, вспомнить и разобраться в том, что же с ним произошло, но при этом, незаметно для себя, еще и играл, вдохновенно импровизировал придуманную им самим роль трагически опасную и рассчитанную на благоговейно-изумленный восторг единственного зрителя. Однако реакция Евгении была иной: - Боюсь, что я тоже попала в штопор... Все так кружится, кружится... Пойдемте-ка лучше домой... Домой?.. От ее оговорки Лосин почувствовал себя так, как всегда чувствовал после полета при первом касании, первом толчке колесами о бетон посадочной полосы. Домой... Завтра он вернется часть, войдет через контрольно-пропускной пункт в военный городок, где показарменному чисто и где в одинаковом строе одинаково крашеных домов есть и его квартира, а сейчас его дом, дом его и Евгении купе на колесах, ночной мираж, дорожное приключение... Они прежним порядком, взявшись за руки, вернулись в свой вагон. - Мы длинной вереницей идем за синей птицей, - повторяла-пела Евгения по пути, смеялась и пару раз прижалась к Лосину всем своим упругим телом. Он обнимал ее, как в вальсе, всей пятерней ощущая переход от тонкости талии к крутизне бедер. В купе она его не пустила, скрылась за дверью, и Лосин вернулся в конец вагона, достал портсигар, хотя совсем не хотелось курить, и стал разминать папиросу, постукивая бумажным мундштуком по плоскому ногтю большого пальца. Подошел проводник. Остановился рядом, равнодушно глядя в сторону. Словно ждал чего-то. - Вообще-то, не положено, - со значением вздохнул он после долгой паузы. - Курить? - показал папиросу Лосин. - Не, курите... Не положено, чтоб в одном купе... - Что в одном купе? Ты, служба, давай говори яснее. - Лица разного пола, - спокойно посмотрел в глаза Лосину проводник. - Кавалер с дамой, значится... - Что же ты раньше молчал, голова садовая? Почему не предупредил? - К вам, товарищ капитан, через час должен пассажир подсесть. Тогда все в порядке будет. По инструкции. Проводник умолк. Молчал и Лосин. - Но ежели желание имеется, чтоб не беспокоили, могу этого пассажира и в другое купе определить. Мест хватает. - Уж ты постарайся, - попросил Лосин. - Я и готов, рад постараться, - спрятал глаза проводник. - Спасибо. - Сухая спасибо горло дерет, - усмехнулся проводник. Лосин сунул папиросу за ухо, достал из кармана галифе бумажник, развернул его, выхватил двумя пальцами и протянул про воднику денежную купюру достоинством... Какое может быть достоинство у денег? Бумажка исчезла в черном кителе проводника. Как в болоте. - Дверь на защелку поставьте, мало ли что, - деловито проинструктировал он. - утром чаю подам, стукнусь три раза. И косолапо, упреждая качку вагона, пошел по коридору в служебное купе. Лосин смотрел ему в спину. Только что он дал этому человеку взятку. Оплатил его услугу. Купил. Сколько раз в жизни Лосин совершал такое? Сколько? И когда в первый раз? Он и не хотел бы, да каждый случай имел свои причины, стечение обстоятельств всегда оправдывало его действия... ...В школу надо было ходить оврагом, по узкому шаткому мостику через речку Тихоню. Говорили, что в ней утопилась женщина, но труп так и не нашли. Той осенью каждое утро на мостике стоял, расставив ноги циркулем, стоял пацан по кличке Хвост с безбровым, узкогубым, желтым, опухшим лицом. Он шепелявил дыркой от выбитого переднего зуба: - Рубель гоните, шкелеты... И первоклашки привычно отдавали скомканные, мятые бумажки денег, а кто и мелочью платил свой оброк. Можно было бы, конечно, сказать протестующе, выкрикнуть, что нет у меня рубля, не было у мамки сегодня рубля, неоткуда его взять, но тогда Хвост, не поверив или просто из-за утраченной выгоды, а может другим в назидание, мог столкнуть в безмолвные воды Тихони, которая совсем рядом, казалось, немо перебирает зеленые волосы утопшей женщины. Хвост не отличался ни ростом, ни могучим телосложением, но все знали, что его брат по кличке Грач - настоящий вор "в законе" и лучше с Хвостом не связываться. Отдавал свои рубли и Колька Лосин. Отдавал не столько из-за боязни пройти испытание холодными водами Тихони, сколько из-за страха перед той животной, беспощадной силой, что стояла за Хвостом, которая достанет Лосина из-под земли, попробуй он бунтовать, да и куда он денется - ежедневно ему ходить по этим мосткам. Лосин платил. Платил за свободу. Это была купленная свобода. Как вот сейчас Лосин купил свободу остаться с Евгенией наедине. Правда у Лосина была еще и свобода выбора - в отличие от Хвоста он мог и не давать проводнику взятку. Дал. В этот момент люди никогда не смотрят друг другу в глаза. Знают, что делают. И ради чего. Из длинного ряда сжатых перспективой коридора дверей в купе высунулась голова Евгении. Она оглянулась, увидела Лосина и позвала, поманила отдельно появившейся белой рукой. И скрылась. Лосин убрал папиросу из-за уха в портсигар, выпрямился, расправил грудь, привычно вцепившись за полы спереди и сзади, одернул китель, словно осадил его на манекене. Но в отличие от манекена сердце Лосина гулко застучало, кровь разогналась, он был готов к атаке, тем более, что по его разумению и диспозиции, крепость была не только неприступной, но и готова сдаться на милость завоевателя. Бессвязно, больше ассоциативно, Лосину вспомнился рассказ, приписываемый классику и ходивший, как говорили в старину, в "списках", то есть переписанный от руки, а чаще неряшливо, непрофессионально перепечатанный на машинке. История была из времен первой мировой войны о том, как очень привлекательная женщина подсела в купе к офицеру, везшему на фронт тайный приказ о наступлении. Женщина соблазнила офицера, как Мата Хари, и выкрала у него документ... Дело было не в незамысловатом сюжете, а в подробном, откровенном описании их любовных игр, картине сладострастного состязания изнывающей от желания плоти. Ни до, ни после чтения этих захватанных страничек Лосин не сталкивался с подобного рода описаниями, они говорили о запретном, они и сами были запретными, это усиливало впечатление, разжигало воображение, и вот тогда, переселяясь в придуманный кем-то мир, Лосин становился не только полновластным соучастником ситуации, он незаметно превращался в потомственного , знатного офицера, выходца из столбовой дворянской семьи, который с детства спал, по представлению Лосина, на батистовых подушках, носил шелковое белье, был брит, чист, сыт и ухожен, имел собственного лекаря, денщика и понятия не имел, каково быть голодным и униженным. Желание, ну, если не стать в одночасье и сытым, и вольным, и богатым, то хотя бы пожить роскошной жизнью, именно желание, а не цель, не расчет, а чувство, ощущение крепко овладело молодым курсантом летного училища Николаем Лосиным. Оно неприметно сказывалось на всех его жизненно важных решениях и поступках. Хотя какое независимое решение может принять человек военный, подчиненный строгой дисциплине и уставу? Наверное, только лично для себя, для своего внутреннего мира. В здоровом теле, гласит истина... Во время медицинского осмотра при поступлении в летное училище, когда Лосин стоял беззащитно голый, стыдливо прикрыв руками пах, кто-то из комиссии хмыкнул: - Ребрышки есть, а что касается филейных частей, наличие отсутствия... Он стоял посредине комнаты, раздетый, полностью высвеченный летним утренним солнцем, а комиссия, среди них молодая женщина, восседала за двумя сдвинутыми столами, в белых халатах, в белых шапочках и оценивала его, как купец товар. Товара хватало с избытком, и в тот момент Лосин страстно желал лишь одного, истово, непонятными, как мычание, словами молился про себя: примите, примите, худой вовсе не значит, что нездоровый, двужильный я... И только позже, уже после того, как ему сказали: "Годен!" и он одевался в соседней комнате среди таких же молодых, с запашком мужского пота тел, у Лосина возникло ощущение, что неволен он теперь, что долг его - навечно быть послушным исполнителем чьей-то чужой воли и тело его, он сам, как и эти веселоглазые, белозубые, вихрастые, а многие уже и стриженые наголо молодые люди отныне не пацаны, не ребята, а военнослужащие. Экзамены Лосин сдал без труда, учился он на круглое "отлично" и, надев курсантскую форму, уже через месяц почувствовал, как от регулярного питания, режима, ежедневной физзарядки и кроссов тело его стало наливаться силой, обрастать упругим мышечным мясом. В здоровом теле... Столовая была любимым местом курсантов. В столовой они становились естественными, имели право расстегнуть тугой воротничок гимнастерки, в столовой происходило временное благостное насыщение голодного молодого организма, в столовой можно было погоготать, сказав с абсолютно серьезным видом рябой одноглазой поварихе: - Гляди в оба! В столовой, изгибаясь под подносами, разносили еду молодые официантки, а в здоровом теле... Столовая была просветом в строевых буднях, развлечением, местом, обещающим приключение. Как сейчас - в дороге. Может и Евгения - шпионка? Как очень привлекательная дама из того рассказа? Вряд ли, конечно. Но бдительным быть никогда не помешает, и Лосин машинально дотронулся до кармана, где лежал бумажник. В купе был голубой полумрак, горел синий свет - слабое подобие того кварцевого ультрафиолета, которым облучали их в летном училище. Лосин задвинул за собой дверь, закрыл ее поворотом замка и, зная, что она может быть открыта ключом проводника и в соответствии с его инструкциями, поднял горизонтально пластинку металлического упора. Теперь пространство купе замкнуто, дом заперт. Постелями были застелены оба нижних дивана, на левом из них, по ходу поезда, забравшись под одеяло, подобрав колени и обхватив их руками, сидела Евгения. Лосин, нагнувшись, как бы нырнул под верхнюю полку, вниз, в темноту и сел рядом с Евгенией. Редкие заоконные огни теплыми, желтыми всполохами выхватывали из синего сумрака белый мрамор ее рук, плеч, шеи, лица. Она покачивалась вместе с поездом, плоть ее казалась зыбкой, нереальной, он провел ладонями по ее руке и обнял за плечи. - Коля, а вы женаты? - в упор спросила Евгения Лосина. Он убрал руки, откинулся к стенке. Ответственный момент. Скажешь "да" - и превратился из бравого ухажера в мужа, пытающегося сотворить измену своей благоверной, скажешь "нет" - ври потом, выкручивайся из сетей обмана. Интуитивно Лосин понял, что лгать Евгении нельзя, и честно сказал: - Да. - Я так сразу и подумала, - тихо рассмеялась Евгения. - Не везет мне. Почему-то все мои знакомые военные женаты. И отчего так? Уж не приказывают ли вам, а? Советский офицер должен быть женатым и партийным? - А как иначе? - ответил Лосин на этот двойной вопрос, имея ввиду партийность, а получилось, что и про брак. ...Здоровое тело требовало любви. Здоровое тело жило своими естественными инстинктами. Женатым же предоставляли комнату. Свой дом. Размером, как это купе. Но зато свой. Первый шаг к своему. Свой угол, своя жена... Только где ее взять, невесту? Среди ровесниц не глянулась ни одна, да в школьные времена от смутных грез до реальных намерений дистанция огромного размера. Иное дело - курсант. Это уже позиция, это - будущий офицер. Но училище находилось за городом, за короткие часы нечастых увольнительных не складывалось из случайных знакомств тесных доверительных взаимоотношений, могущих послужить основой для создания семьи. Может быть, еще и потому официантки столовой находились под пристальным наблюдением курсантов. Девахи из окрестных и даже дальних деревень, вдоволь хлебнувшие тягот колхозной жизни, с охотой шли в вольнонаемные. Курсантов же прельщало в них, вопервых нетускнеющая истина - "поближе к кухне, подальше от начальства", во-вторых, здравое убеждение, что привычную к нелегкому труду деревенскую бабенку не сравнить с городской белоручкой. Когда вместо очередной, выбывшей в декретный отпуск официантки, в столовой появилась Серафима, Фимочка, как ее мгновенно окрестили глазастые едоки, Лосин решил, что пробил его час. В большинстве своем официантки были неказистыми, подобно северным березкам, с искаженными тяжелым физическим трудом фигурами, Фимочка же выгодно отличалась девичьей стройностью. Складная, невысокого росточка, Фимочка оставалась каменнонепроницаемой, похожей чем-то на идола Древней Руси, помолодевшего на тысячу лет, и неприступно-молчаливой при любых попытках привлечь ее внимание. Она никогда не смотрела в глаза курсантам, не отвечала на их шутки-прибаутки, даже голоса ее никто никогда не слышал, и постепенно интерес к нелюдимой дикарке ослаб, а позже и вовсе пропал. Но не у Лосина. Ему, наоборот, чудилась какая-то тайна, скрытая за маской лица, и чтобы разгадать ее, у Лосина созрел план, построенный по всем правилам искусства военной стратегии и тактики. Вроде бы совсем не ради Фимочки, а от широты душевной Лосин всегда помогал ей убирать посуду со стола, но не более, а сам тщательно изучил распорядок ее дня, ее обитания в общежитии, маршруты ее передвижения и объекты ее посещений. Как-то, как бы ненароком попавшись на ее пути, Лосин серьезно и уважительно поздоровался: - День добрый, Серафима Сергеевна! Фимочка замедлила до полной остановки стремительность своего перемещения в пространстве, подняла кверху лицо и немигающим взглядом уставилась снизу на Лосина. Глаза у нее оказались светлые и прозрачные. Как леденцы. Как два леденца. И непонятно было Лосину, видят ли его эти леденцы, потому что никакого внутреннего переживания, волнения, удивления или какого другого чувства не отразилось на поверхности прозрачных сфер, что зовутся зеркалом души. Лосин открыто выдержал этот взгляд, доброжелательно погрузился в концентрированную бездонную пустоту ее глаз, Фима же, ничего не ответив, опустила голову в привычную, наклонную вниз позицию и двинулась дальше. Подобное случалось еще несколько раз, и при всякой встрече происходило одно и то же - Лосин здоровался по имени-отчеству, Фима смотрела на него несколько долгих мгновений своими леденцами и, потупившись, молча уходила. Преодолев один барьер, Лосин уперся в другой. Так продолжалось до одного воскресного дня, когда, получив увольнительную, Лосин вместо того, чтобы отправиться с гурьбой курсантов на автобусную остановку, явился к вахтеру общежития вольнонаемных и попросил вызвать Серафиму Вялову. Когда она, наконец-то, вышла в простеньком ситцевом халатике и кожаных тапочках на босу ногу, Лосин протянул ей букетик цветов и хрусткий бумажный пакет с подарком: - Разрешите, Серафима Сергеевна, поздравить вас с днем рождения. Желаю вам крепкого здоровья и большого личного счастья. Противостояние глаз на сей раз было недолгим. Фима, не тронув букетика, взяла пакет и вытащила из него, как фокусник из кулака, длинный цветастый платок и замерла. Лосин переступил с ноги на ногу и предложил Серафиме Сергеевне в связи с наличием у них обоих свободного времени сходить на ближайший сеанс в кинотеатре "Победа" на картину "Здравствуйте, товарищ Валуев!", которая, как говорят, даже участвовала в Московском международном кинофестивале, хотя премии почему-то не получила. Фима, не поднимая головы, выдернула букетик из рук Лосина, скрылась в недрах общежития и вскоре вернулась, но уже приодетая и в наброшенном на плечи подарке. При этом, даже в обнове, она показалась Лосину прежней, по-бытовому неприбранной, может быть, изза так и оставшегося нечесанным прямого пробора в обрамлении жидких косиц. Этот пробор он был вынужден разглядывать и пока они ждали автобуса, и когда добрались до города, и в кинозале, пока, наконец, не погас свет. Фима сидела прямо, неподвижно, как статуя, не отрываясь смотрела на экран, и Лосин поначалу поглядывал на ее профиль, потом откровенно изучил его, он показался ему светлым и привлекательным в отраженном от экрана мерцании полутеней, и Лосин осторожно прикрыл своей ладонью руку Фимы. Та же молчаливая неподвижность сфинкса. Лосин погладил чужую руку, стиснул ее, обождал, опять взялся сжимать ее, перебирать пальцы - никакого ответа, ни даже намека на что-то живое - согласие ли, протест ли: не рука, а неплотно набитая ватой тряпка. Такими же бесплодными, пустоцветными оказались и другие попытки Лосина извлечь из Фимы хоть какую-нибудь реакцию. Сфинкс. Сфимкс. Зато с каждым разом Лосин заходил все дальше, и ее полное непротивление давало повод пересечь ту границу, которая, подобно горизонту, отдалялась по мере приближения к ней. Рубикон был преодолен с помощью взятки. Старшина с выпученными рачьими глазами и пышными ржавыми усами долго мерекал, нудил и намекал насчет особости служебного воинского помещения, жаловался на пропажу и недостачу белья, вздыхал по поводу высокой материальной ответственности, пугал уставом и начальством, а на самом деле набивал цену за ключ от каптерки, пока не согласился на месячную норму махорки и три флакона одеколона "Тройной". Пожалуй, это была первая настоящая взятка, данная Лосиным. Сторговавшись, старшина сдвинул фуражку на затылок, вытер тыльной стороной широкой ладони лоб и, чуть припрятав свои буркалы, предложил Лосину вернуть табак и один флакон за возможность своего участия в затеянной Лосиным акции. - Кури на здоровье, - ответил Лосин, а сам с удивлением подумал, что даже интимность может в принципе стать предметом куплипродажи, будь он менее... Менее кого-то или менее чего-то? Отказав старшине, Лосин стал в чем-то более, чем старшина, но остался пока менее, чем Фима. А где мерило этого более или менее непонятно, но мысль эту Лосин тогда не довел до конца. Не до этого было. Да и мысль какая-то тревожащая, беспокойная, с подвохом... В уговоренный день с заветным ключом в кармане Лосин отделил Серафиму от выходящих после трудового дня официанток, уже привыкших видеть их вместе, и повел в глубь коридора, как бы намереваясь сообщить ей нечто значительное. Свернул за угол, подтолкнул ее в спину и запер за собою дверь каптерки. Серафима стояла посреди служебного помещения, и не было здесь никакой таинственности, голая электрическая лампочка на кривом шнуре раскаленно-желтым светом безжалостно освещала полки с портянками, одеялами, на каждом из которых на одном конце было жирно начертано "ноги", прямой пробор склоненной ее головы и несколько тюков с приготовленным для прачечной бельем, заранее уложенных рядком на полу. Никогда не было до этого у Лосина женщины, не познал он пьянящей радости от физической близости, никто, да и кому было, не научил его, не разбудил в нем самой природой мудро предусмотренного инстинкта великой игры, когда слияние должно стать пиком торжества любовного обряда, вершиной, которую образуют и по разным склонам которой поступенчато восходят двое. Отнюдь не способствовали этому ни умозрительные знания про тычинки и пестики, рассказанные в школе в течение одного академического часа на уроке биологии, ни цинично-бравадные истории серстников, наполненные больше непонятными курьезами, чем истиной, ни читаные перечитанные рассказы Мопассана, ни тем более участник международного кино-форума "Здравствуйте, товарищ Валуев!" Здоровое тело Лосина не протрубило свой гимн, как изюбр в утреннем тумане, настоянном на влажных запахах таежных цветов, трав и деревьев, а исполнило жестко и поспешно долг самца. Оно быстро получило облегчение и снова повторило пройденное, но теперь не по жаркому желанию, а по приказу хозяина, который уже не столько упивался достигнутым, сколько, освоив новые ощущения, соображал, что было бы жаль истратить впустую оплаченное ракоглазому старшине время. А тут еще кто-то явно стукнулся в дверь, что подстегнуло Лосина, как удар хлыста. Напряженно завершив второе усилие, Лосин впал в состояние воздушной опустошенности и бессмысленно-глуповатой гордости за одержанный триумф, за способность своего здорового организма выдержать двойную перегрузку, за испытанное чувство полной власти над покорной Серафимой. Она сидела на мешках, смотрела снизу на Лосина и, казалось, ее леденцовые глаза вытекают из лица крупными светлыми каплями слез. - Обманешь... - хриплым, срывающимся на неожиданный фальцет баском проговорила она. - Ш-ш-ш... - прошипел Лосин непослушными губами, сами по себе растянувшимися в широкую улыбку. - Не бойся... А самого распирало: раз ЭТО происходило именно так, как было с ним, то также одинаково будет всегда, каждый раз он будет ощущать то же самое - волшебную взбудораженную опустошенность, постепенно оседающую в сонливость и чувство снисходительного превосходства над чужой только что принадлежавшей ему плотью. После долгого перерыва состоялось еще одно свидание, по той же схеме, в той же каптерке, с теми же двойными подвигами, ставшими в конце концов стереотипными в будущей жизни Лосина, но при этом по эмоциям все было на порядок ниже и покорность в чем-то ином кроме физических упражнений. Она была, как кукла, набитая опилками. Как тесто. Нуль на плоскости. И опять текла крупным горохом слез: - Обманешь... Тяжелая я... Лосин понял, что обречен, что завяз он в этом тесте, что никуда от нее не денется - стоит ей зайти к политруку, выпятить живот и тупо уставиться своими леденцами, сказав лишь простое: - Курсант Лосин... Поэтому курсант Лосин сам представил начальству рапорт о намерении вступить в законный брак с гражданкой Вяловой Серафимой Сергеевной. Позже, получив официальный доступ к запретному плоду, Лосин пытался всей мощью своего здорового тела из полученного в качестве свадебного подарка теста испечь горячий пирог, но все было бесполезно, впустую и Лосин даже пожалел, что не поделился этой унылой приторностью с ракоглазым старшиной. С этим жил и по сей день, затая в глубине сознания надежду на встречу... Может быть в этом вагоне, в этом купе, в котором запах казенного белья так напоминал каптерку летного училища. Не вышло. - А как иначе... - уже утвердительно повторил Лосин в ответ на вопрос Евгении, приказывают ли военным быть женатыми и стать партийными. Промелькнула перед ним сжатая до нескольких мгновений картина собственного превращения из холостого курсанта в женатого лейтенанта и кто приказал ему жениться? Жизнь. Она прикажет, накажет и помилует так, что не успеешь оглянуться. Поезд замедлил ход, вагон перестал раскачиваться, и перед тем как замер окончательно, в окно купе вполз свет фонаря, такого же, под каким стоял Лосин на вокзале, косо перерубил белую салфетку столика, высветлил сцепленные кисти рук Лосина и остановился, не решаясь перейти дальше на смутно-белое плечо Евгении. Остановка как передышка. С тех пор как загорелся зеленый глаз светофора на станции отправления - путь свободен - Евгения и лосин совершили множество перемещений во времени и пространстве: и круиз в ресторан, и вместе с вагоном по железнодорожному полотну, и вместе с Землей вокруг ее оси, и вместе с земным шаром в космосе. И в то же время, оставаясь вдвоем, они шли навстречу друг другу. Сколько же ими было пройдено и много ли еще осталось? Оглохшую тишину шепотом нарушила Евгения: - А дети у вас есть? - Дочь, - коротко ответил Лосин. И сам спросил: - Вас провожал муж? - Муж? - удивленно переспросила Евгения. И протянула задумчиво: - Му-у-уж... Муж - это корень такому слову и такому понятию, как мужчина. Вот кто такой муж. А Евсей Савич... Какой же он муж? Он от другого корня произведен. Правда, грех мне на него жаловаться, но он такой зану-у-уда, спасу нет. И жадный. Вот вы - не жадный. Летчики не могут быть жадными, они рядом со смертью ходят, поэтому я с вами и в ресторан согласилась пойти. А жадный - уже не мужчина. Жадный пожадничает для всех: и для женщины, которую полюбил, и поэтому потеряет ее, и для родного дитяти, и поэтому вырастет дитяти неполноценным, и для себя лично пожадничает, себя обкрадет, и потому не на полную катушку проживет, а промыкается в полжизни... Евсей Савич совершил единожды подвиг и теперь никак не рассчитается ни с мамой, ни со мной... Не укладываемся мы в его гроссбух, в его калькуляцию, недополучил он чегото, что по его мнению ему причиталось, но, оказывается не продается и не все покупается... Вы никогда не были в Северошахтинске? - Не довелось. - Форпост технического прогресса... Богатейшее месторождение, вся таблица Менделеева в тундре, под чумами оленеводов... И возник, как в сказке, под северным сиянием металлургический комбинат... За Полярным кругом... Сказка-то скоро сказывается, а строили комбинат долго, несколько поколений заключенных спят в вечной мерзлоте на Дальнем кладбище... Без крестов, без обелисков, не считаны, не отпеты, не помянуты... Издалека, как лавина, нарастая пронесся грохот натягивающихся сцепок, завзжали колесные оси, поезд двинулся, набирая поступь, на белой салфетке столика, на стенах купе, как на экране, замелькали вспышки света, словно прожектор шарил лучом, отыскивая бежавших, чеканил из темноты профиль Лосина, плавный изгиб шеи Евгении - оба они оказались застывшими подобиями человеческих существ, сотворенными из чего-то неживого, но очень правдоподобного - и пропадал, чтобы через короткое мгновение, как мигание зрачка, вернуться снова. Лосин поднялся, сжал пальцами металлические ушки распора и опустил черную штору на окно. Луч пытался заглянуть из-под шторы, но так прижато и укороченно, словно попискивал. Лосин пересел на другой диван, закинув нога за ногу. - Матери моей повезло, - словно не прерываясь, продолжила Евгения из своей ниши, - дожила до реабилитации. Дожила, может быть, благодаря тому, из-за чего пострадали и отец и она - врачевали, мы же потомственные лекари, вот и я в фельдшерицы вышла. Мама поначалу, еще когда небо сквозь колючую проволоку видела, жену Евсея Савича выхаживала, потом дочку... Она тоже провожать меня приходила... - Значит, они не родные вам? - Родные?.. Странное было время... Амнистия. Кто в шахте зеком горбатился после амнистии случалось начальником назначали над его же бывшим охранником. Впрочем, мести не было - кому горькая доля досталась, понимает меру страдания, и неправедного, и за дело. Я сама ни лагерей, ни зоны не знала, не видела, миловал бог и гражданин прокурор, а когда мама после амнистии позвала, то уехала я от тети Саши, у которой жила, вернее улетела... Недаром в Северошахтинске, хоть и числиться он в Европе, говорят про остальную землю - материк. С материка я как бы на остров попала. А на самом деле, на другую планету. Иная планета, иная жизнь. Только внешне на нашу похожа... Даже дома другие, квадратом построены, чтобы внутренний двор обязательно был. Как в тюрьме. Специально от снежных буранов прятаться. Когда буран, на улице унесет и занесет, особенно тех, кто послабее, помельче. Ребенка, например. Вот дети и выходят гулять только во внутренний двор. Щепки, доски, мебель ломанную, брошенную стащат в кучку, разожгут костер и стоят кружком. Огоньки в глазах пляшут от костра, только танец тот невеселый. Вот и я в такой круг вошла... Евгения зябко поежилась, спрятала плечи под одеяло, закуталась под горло. - Маму не помнила, не знала. Как и отца. Но кровь позвала. В Северошахтинске я десятилетку окончила, там же в медучилище пошла. Все люди в этом городе, на той планете временно живут, ненасовсем. Вот вернемся на материк, рассуждают, там и обзаведемся, там и заживем, а здесь и этим обойдемся. Система проста: год проработал - концы свел, а на следующий год уже прибавка, а на третий еще выгоднее получается. Уехал - прощай привилегии. Жа-аалко. Ну, еще годок, еще последний - и уедем. Отложим настоящую жизнь еще на год, а она одна, ее нельзя откладывать, ее жить нужно. Раз откладываешь жизнь, значит, не живешь. И так десятилетиями. А там, глядишь, и свезут на Ближнее кладбище...Как жену Евсея Савича. Он за длинным северным рублем приехал и жену сгубил, дочка еле выжила... Климат там далеко не для всех подходящий. Полгода черная ночь, полгода солнце не заходит в тех краях. И два раза в году, когда город в ночь уходит и когда день начинает пробиваться, происходит что-то в природе и люди чувствуют это. Как звери. С виду нормальные, но к чему-то прислушиваются, словно кто-то зовет из-под воды. Сама знаю, слышала. Кто на этот зов откликнется, шагает за подоконник. Их в больнице парашютистами называли... А одна молодая женщина вышла в парк ночью, разделась донага и замерзла. Красивая, белая, как мраморная статуя... Под городом система центрального отопления. Коллектор. Там тепло. Те, кто свое отсидел, но до материка так и не добрался - в коллекторе жили. А потом девочки и пацаны стали уходить. В коллектор. Пропадали без вести, как на войне. Девочки лет в тринадцать-пятнадцать, ребята попозже, переходный возраст, глубокое одиночества, юношеская тоска, вот и уходят. Остались бы дома, да дома-то нет, все временно, стены голые, мебель годами по наследству передается, кто ж хорошую с материка потащит или там купит. Ни к чему. Евгения говорила задумчиво, не торопясь, и поезд шел, не торопясь, выстукивая ритм своего движения на стыках рельсов, словно тоже призадумался над грузом прошлого. - Все проходит, так было начертано на кольце царя Соломона... Евсей Савич, как овдовел, изменился вроде, может, понял что-то, может, высчитал, что хорошо иметь врача домашнего, да еще бесплатного, во всяком случае, попросил он маму дочку свою Нелю приютить на время, а сам на юг уехал, в Анапу. Домик купил, обосновался и нам помог из Северошахтинска выбраться. Так мы от Белого моря к Черному, на материк переправились. Только черным не видела я Черное море. Теплое оно. Ласковое. Неля выправилась, вон какой бочонок, обратили внимание? Тихая девочка, не злая, разве что жадность отцовская в ней на еду перекинулась. Может сесть за стол, положить хлеба буханку и полбатона колбасы и пока не одолеет, не встанет. Если не жует чего, то ногти грызет... Мама тоже ожила, но недолго на солнышке грелась, два года ей всего отпустила судьба... Евгения умолкла, а Лосин вспомнил своих стариков - они так и коротали свой век в Бейске, тоже по-своему на другой планете. Последний раз он их видел в прошлом году, когда после окончания Военно-воздушной академии забирал Серафиму со Светкой для дальнейшего прохождения службы в летной части. Собственно говоря, Серафима с дочкой так и прожили годы его учения в Бейск. Виделся Лосин с ними только во время каникул и каждый раз находил все более разжиревшую, как на дрожжах, жену и все более дикую, с дурным характером дочку. Приехав в Москву на учебу, Лосин попал еще на одну планету, которая выгодно отличалась от Бейска и Камчатки, где он провел первые годы службы. Москва открыла Лосину новый мир и свела его с Хмеликом. Лейтенант, старший лейтенант, капитан - Лосин поднимался по ступеням своей карьеры благодаря честолюбию, свинцовой усидчивости и крепкому здоровью. Москва наглядно показала ему, что пирог жизни может быть с разной начинкой - кому достался обгорелый край, а кому - румяная корочка с мясом, грибочками и сладким соусом. Что у Лосина осталось в памяти от Бейска? Преданные по-собачьи глаза родителей, убогий быт, разномастная мебель, ветхая дачка из бросовых материалов на Тихоне, одно слово провинция, не то, что Москва, где можно встретить людей высокого, стратосферного полета. С такой высоты далекие обитатели Бейска кажутся мелкими, а круг их интересов - ничтожным. А свадьба Хмелика? Центральный дом Советской Армии, кортеж черных "Чаек" и "Волг", сияющий хрусталь люстр, отражающийся в навощенном до блеска паркете гулких зал, белое каре свадебного пирога со звонкими фужерами, серебряными ведерками с шампанским, тяжелое золото генеральских погон и самый высокий гость - полная женщина в разноцветно-полосатом узбекском платье и тюбетейке с двумя телохранителями, оторвавшаяся от дел государственной важности, чтобы специально поднять тост за молодых. Женька Хмелик и Рита смиренно улыбались, целовались под дружные крики "Горько!", с особым старанием сотрясавшие своды зала молодыми глотками однокашников Хмелика, но когда Лосин встречался глазами с Женькой, ему чудилась за его белозубым оскалом усмешка превосходства. Еще бы! Два известных рода, два клана, две верховных семьи скрепляли свой могущественный союз брачным свидетельством Хмелика и Маргариты. Это вам не Вялова и Лосин. Бронзовый памятник деду Хмелика - героя гражданской войны стоит на одной из центральных площадей Ташкента, пионеры носят к нему цветы и поэты слагают песни о нем. Отец Хмелика - генерал авиации, закадычный друг тоже летчика, сына очень высоко поставленного человека, непременный соучастник бесшабашных загулов и всяческих дерзостей. Одна из легенд, передаваемая курсантами академии изустно и с оглядкой, гласила, будто оба дружка были как-то задержаны патрулем в невменяемом состоянии да еще при отягчающих обстоятельствах. На следующий день они были доставлены из гарнизонной гауптвахты к начальнику академии, которую впоследствии окончили и Лосин, и Хмелик-младший, Хмелик Третий, можно сказать. Начальник сидел за столом в своем кабинете и, глядя в чернильницу, отчитывал провинившихся Сына и Хмелика Второго ровным, не выражающих никаких эмоций голосом: - Нехорошо, молодые люди. Нельзя нарушать общественный порядок и беспокоить мирных граждан да еще в ночное время пальбой из пистолета, что не только предосудительно, но и представляет опасность для окружающих. Оказали физическое сопротивление патрулю, устроили погоню по крышам. Кроме того, ношение огнестрельного оружия без специального разрешения является серьезным нарушением существующих норм и уставов. Печально и то, что вы, молодые люди, совершаете поступки, несовместимые с высоким званием советского офицера. Учитывая, что происшедший случай не является единственным, прошу впоследствии строжайше учесть вышесказанное и объявляю вам устное замечание, дабы впредь подобное не повторялось... Читая нотацию, начальник и бровью не вел, словно не ведал, что курсант, в жилах которого текла кровь очень высокопоставленного лица, достал из-за голенища сапога финский нож и аккуратно вырезал из зеленой скатерти, укрывавшей длинный, во весь кабинет, стол заседаний, прямоугольный лоскут и принялся драить им свои сапоги. Процедура отпущения грехов и наведения глянца закончились одновременно. - Можете быть свободными, - не вылезая глазами из чернильницы, разрешил начальник. Дружки лихо козырнули и четко исполнили поворот "Кру-гом!" Уже в дверях кабинета сынок обернулся с кривой улыбкой и достал откуда-то из галифе маленький никелированный браунинг. - Плохо искали, - похвастался он начальнику. История эта неизменно вызывала одобрение слушателей и Лосину она сильно нравилась - может и выдуманная, но весьма вероятная, ибо сила стоявшего на вершине пирамиды была всесильна. Кроме того, Лосин чувствовал пусть и умозрительную, но очень привлекательную возможность вырваться из жестких рамок субординации и армейского диктата. Из-под диктата этой жизни. Чтобы превратить такую возможность в реальность, Лосину необходимо было иметь непробиваемую броню высшей власти, перед которой бессильны и устав и закон. С годами Лосин все неотвязнее испытывал желание пересечь ту невидимую черту, что так резко отделяет элиту от быдла. Там, в элите, сила и воля, там, на вершине или рядом с нею, нет забот о хлебе насущном, о крове и одеянии, там роскошь быта, там исполнение мечты... - Фу, жарко, - выпросталась из-под одеяла Евгения, даже скинула на стороны тесемочки лифчика. - Совсем, как в Анапе. Дикий пляж Бимлюк, голубая лагуна, километры песка. Раскинешься под солнцем, глаза закроешь - словно в красный туман попала, в нем жилочки золотые пульсируют, вспыхивают, переливаются - вот она жизнь, во мне бьется, толкается, истома медовая наливается, о любви мечтается, чтобы, как на высоких качелях, взлетаешь до неба, замираешь на миг и снова вниз, с ветром, с криком... Евгения посмотрела на Лосина взволнованно, рассмеялась смущенно, лицо руками прикрыла: - Да что это со мной?.. Так и до греха недалеко, только не поймите меня превратно, тесно мне внутри от счастья... Ох, как же я ждала своего часа и дождалась, надо же... Она удивленно умолкла, словно не поверила самой себе, но воспоминания убедили ее в обратном: - Море в тот день было спокойное, ровное, только с берега дул сильный, даже не столько сильный, сколько ровной силы ветер, не порывами, а как из большого вентилятора. И гнал волну. Мелкую и частую. Ужасно коварная волна. В море плывешь вместе с нею и не чувствуешь ее совсем, еще ветер тебя подгоняет. А вот обратно... Словно пощечины одна за другой по лицу, по глазам - слепит, в уши бьет - глохнешь, в рот - захлебываешься. И не увернуться никак... Трое в тот день утонули, а могло быть четверо. Я с Бимлюка возвращалась, мужчина мальчика откачивает - наглотался. Помогать бросилась, дыхание рот в рот, отходили мы его. Оказалось, они в том же санатории отдыхают, где я медсестрой работаю... Так и свела наши руки судьба. Сейчас к нему еду, шальная... И Лосин подумал о счастье... О горячем, как белый песок под южным солнцем... О живом, как красный туман жизни в пульсе золотых прожилок... О захватывающем дух, как на высоких качелях... Не дано ему такого счастья. Мечта, цель дана - вверх, к вершине пирамиды, насколько хватает сил и возможностей, а вот счастья - нет. Чтобы полюбила его горячо и страстно вот такая желанная, загадочная, непредсказуемая, независимая, но щедрая на ласку женщина, и в любви жаркая, и поматерински заботливая... А тот с пляжа и сына спас и любовь нашел. Повезло ему. Как утопленнику. Почему как утопленнику, опомнился Лосин, скорее это ему выпала такая планида, что хоть топись. Правда, обожгло его мановением-дуновением красного тумана при встрече Нового Года... Красный диплом вывел Лосина на параллельную беговую дорожку с Хмеликом. Теперь они вроде бы на равных устремились по прямой к финишу этого этапа жизни и старту следующего. Разница заключалась лишь в том, что если для Лосина продвижение вперед скорее походило на кросс по пересеченной местности, то Хмелика невидимые руки поддерживали, несли и даже тащили. После академии оба были направлены в одну, овеянную боевой славой воинскую часть. Лучшие из лучших - в лучшее подразделение. Нельзя сказать, что их связывала дружба, нет, это были взаимоотношения иного рода, некий симбиоз. Лосин отлично понимал, что никогда не выкажет своей постоянно ощущаемой униженности, второсортности. Наоборот, рассчитывал втайне на протекцию Хмелика в случае чего и был готов услужить и следовать за ним, как ведомый пилот в звене самолетов следует за первым номером. Эту готовность Лосина Хмелик чувствовал, пользовался ею, хотя внешне его положение лидера проявлялось в простых, мелких просьбах типа захвати заодно, передай, если не трудно, достань, если сможешь. Просил, как товарища, как однокашника, хотя подобные нудные "мелочи" принято делать самому, а не одалживать время других. В ответ же Лосин никогда не обращался к Хмелику по аналогичным поводам, хотя имел на это полное право. Имел, да не имел. И Серафима, попав как-то в московскую квартиру Хмеликов, уставилась своими леденцами на высокую горку с хрусталем и обернулась от нее с улыбкой, с какой крепостные бабы встречали когда-то барыню. В военном городке Серафима превратилась в молчаливую и покорную тень Маргариты. Она служила внешне эффектной столичной леди не только выгодным фоном, но была также и верными глазами и ушами в неизбежных хитросплетениях мелких интриг и событий в однообразной жизни семейств военнослужащих, которые, естественно, объединялись соответственно званиям, должностям и интересам. Новый год традиционно отмечали всем скопом в клубе за общим столом, потом разошлись по квартирам. Позже, уже в ночи ходили гурьбой друг к другу в гости, и в этом калейдоскопе разноцветных елочных огней, тостов, шампанского, убегавшего из фужеров, как вскипевшее молоко, засыпанных конфетти салатов и закусок Хмелик приготовил сюрприз. Кропотливо подготовленная в глубочайшей тайне потеха реализовалась по идее Хмелика руками Лосина, но он, как всегда, оставался в тени. На этот раз в прямом и переносном смысле. Около четырех ночи в комнате, где сидела вся компания, кто-то погасил свет, и не успели в темноте раздастся протестующие возгласы, как за окном хлопнул выстрел, удаляющееся шипение, хлопок и городок осветился мертвенно-зеленоватым светом раскачивающейся на парашютике ракеты. Все высыпали на балкон. Фейерверк продолжался - черное небо расчертили хвостатые загогулины красных и зеленых ракет, истошно завыла дымовая шашка, заволакивая клубами крышу, зажглись роняющие снопы искр фальшфейеры. Из домов высыпали сдернутые с кроватей, полуодетые люди, они бежали, по-военному предполагая, что объявлена тревога и идет война, но отрезвев, уразумев и заподозрив что-то неладное, застыли странной толпой перед клубом. Лосин не видел этой картины, сильно смахивающей на видение Аппокалипсиса, потому что был властно остановлен Маргаритой и увлечен в темный коридор. Что это было?.. Невинная забава, прихоть Маргариты?.. Или волна красного тумана, о котором говорила Евгения?.. Во всяком случае, нечто иное, резко отличающееся от всего того, что испытывал Лосин ранее. Словно прорвалось долго сдерживаемое, накопившееся, и он, Лосин, в тот момент ощутил себя, наконец-то, и равноправным и полновластным. Маргарита впоследствии никогда, ни единым взглядом, жестом или знаком не давала Лосину повода знать, что помнит происшедшее, да и что особенного случилось, Ну, обнялись, ну, поцеловались, с кем не бывает. Случайность?.. Скорее всего, так оно и было, но на Лосина с тех пор неожиданно, днем ли, ночью, в самых неподходящих местах накатывала горячая волна красного тумана, и с этим шутки были плохи, это было всерьез. Так, с течением времени упорное стремление к силе и независимости, неудовлетворенность, и моральная, и физическая неудовлетворенность совместного существования с Серафимой и неутоленная жажда вспыхнувшего, как пожар, красного тумана стали главными стимулами и смыслом жизни капитана Лосина. Сознательно, а порой и инстинктивно, как в бреду, зрели у него различные планы, и он с настойчивостью фанатика и страстью влюбленного погружался в их разработку. В ход шли любые, даже самые безумные идеи. Самый прямой путь - попасть в отряд космонавтов. Вот тут-то и свела жизнь параллели Лосина и Хмелика в один тупичок, и выход из него был единственный. Лосин знал, что в часть пришел запрос на одного кандидата в отряд, и он, Лосин, подходил по всем статьям. Разве что курит, но он бросит, он обязательно бросит. Все было бы в порядке, если бы не Хмелик. У того были свои шансы и весили они немало на том конце рычага, в Москве. Упустив такую возможность, Лосин автоматически превращался в рядового служаку, которому максимум грозил чин полковника перед уходом на пенсию, доживать свой век на речке Тихоне... - Спокойной ночи, спать уже давно пора, - прервала размышления Лосина Евгения. Она тоже было примолкла, думая о своем, о своем неожиданном счастье, о своем красном тумане, шумно вздохнула, блаженно улыбнулась и улеглась калачиком, отвернувшись к стенке. Лосин машинально хотел было пойти покурить перед сном, но тут же подавил в себе это желание. Давно бы так. Вот именно с этого момента он и бросит курить. Разделся и лег, закинув руки за голову. Убаюкивающе покачивался вагон, в такт ему подрагивало расслабившееся тело и постепенно голубой сумрак купе перешел в синий туман сна... ...Мать и отец вышли из шитого кривым горбылем домика под двухскатной крышей серого толя, стояли на краю, где кончалась трава и начинался бетон взлетной полосы, и преданно, по-собачьи помаргивая, смотрели на скрытого прозрачным колпаком сына, а ему надо было развернуть машину, хищно задравшую острый нос с сильно скошенными назад и вниз короткими крыльями, присевшую на корму, мелко дрожащую, как от нетерпения, и подавившую все иные звуки ревом двигателя. Его раскаленная глотка извергала гудящее со свистом пламя, и Лосин боялся при развороте опалить стариков и сжечь их дом. Они мешали Лосину, но старт не отложишь, иначе он не успеет за Хмеликом, и Лосин дал команду. Над доской приборов почему-то зависло панорамное зеркало, похожее на уменьшенную модель прямоугольного полотна широкоэкранного кинотеатра, где когда-то демонстрировался фильм "Здравствуйте, товарищ Валуев". Лосин увидел, как на зеркало вползла сбоку картинка со стариками и домом, она озарилась ярким светом, постепенно меняющим свой спектр от темно-красного до светло-желтого, затем потекла, оплавляясь, и стала резко уменьшиться и удаляться, словно пропадая в сосущей воронке, куда затягивались расчерченный на участки дачный поселок, плоские серые ангары, редкий лесок, аэродромное поле, какие-то новые просторы. Масштаб постепенно менялся на более крупный, на более величественный, исчезали следы человеческой деятельности, пока планета не загнулась краем за горизонт, превратившись в кажущееся вогнутым полушарие, зависшее в бездне пространства. Слитность с машиной была настолько сильна, настолько точно и мгновенно исполняла она все команды, что Лосин ощущал ее как свое продолжение, а себя - ее неотъемлемой частью. Он летел неукоснительно повторяя маневры Хмелика, успевая кидаться за ним в крутые развороты, выделывая фигуры высшего пилотажа, то зависая в невесомости, то многопудово вдавливаясь в кресло при перегрузках. Машина знала, что такое приказ, тело знало цену приказа и упоение полетом вселяло пьянящее чувство огромного накала и великой власти. Осталась глубоко внизу планета Земля, к которой прилепилось множество малых миров и планет, обитателей человеческих душ, над Лосиным и Хмеликом распростерлось черное небо с проступившими звездами и безмолвным ликом Луны. И ведущий с ведомым затеяли бой. Первым бросил вызов Хмелик, белозубо оскалясь усмешкой превосходства, как на своей свадьбе в Центральном доме Советской Армии, но Лосин за упруго растянувшееся мгновение успел рассчитать математически безупречно и хладнокровно траекторию полета Хмелика и угол своей атаки. Корпус машины, тело Лосина содрогнулись от залпа раз и, не переводя духа, второй. От взрыва черное небо треснуло разноцветными молниями - белыми, зелеными, желтыми, черными, красными и сложилось в пестрый орнамент узбекской ткани, а Лосин уже торопился по коридору за Хмеликом. Они вместе, чеканя шаг, свились в кабинет начальника, тот поднялся из-за стола и протянул Хмелику нож для разрезания бумаг, очень похожий на финку. Хмелик аккуратно вырезал из зеленой скатерти прямоугольный кусок, поставил ногу на стул, склонясь принялся драить голенище и глянул на Лосина - повторяй, ведомый. Лосин же проследил взглядом за осуждающе-ледяным взором начальника и с ужасом осознал, что его сапоги заляпаны тестом с прозрачными леденцами. Лосин поднял голову - из вырезанного Хмеликом прямоугольника поднимался клубами красный туман - плотный, горячий, он пульсировал и растворял в себе все напряжение и тревогу Лосина. Дышалось в красном тумане жадно, легко, он напоил кровь кислородом, тело налилось упругостью и бунтующей силой. Из тумана явилась смеющаяся Евгения, но Лосин знал, что она сразу же обернулась Маргаритой и держала в руках погон Лосина, сорвала с него просветы и укрепила одну большую звезду, а затем, властно взяв его за руку, потянула за собой. - Мы длинной вереницей идем за синей птицей, мы длинной вереницей идем за синей птицей... - звучным шепотом повторял голос, и Лосин шагнул в черный грохот перехода между вагонами, где снова возникло ощущение полета в стратосфере. Из кабины своей машины Лосин видел, как наискосок от солнечного диска устремилась навстречу ему синяя птица, она возникла на его пути слишком поздно, он уже ничего не мог поделать, и она попала в зону непреодолимого тяготения и, изнемогая от смертельного усилия, исчезла в турбине двигателя. Птица была мертва, машина была мертва, стала терять скорость, завалилась набок и по широкой спирали, сужая круги, падала вниз, неумолимо приближаясь к белой тундре, краю вечной мерзлоты, где на Дальнем кладбище рядами лежали нетронутые тленьем, как памятники самим себе, неотпетые, непомянутые, несчитаные. Лосин нажал на красную кнопку катальпутирования, красную, как туман, его тряхнуло и плавно опустило на берег Тихони. Под мостом, зацепившись за сваю, лежала Евгения. Воды отмыли добела ее руки и плечи, волосы расчесало течением. Закрыв глаза, она смутно улыбалась своему потаенному счастью. Лосин хотел ее вытащить, нагнулся, но был остановлен человеком в форме проводника и железнодорожной фуражке. У него было лицо ракоглазого старшины с пышными ржавыми усами. - Не положено, - голосом Хвоста, младшего брата вора в законе, сказал проводник. - Рубель гони... Никола-а-а-й... - Никола-а-ай... негромко будила Евгения Лосина. Он крепко зевнул, из правого глаза щекотно выкатилась слеза и застыла на щеке. Лосин снял ее указательным пальцем и уставился на Евгению. - Чаю хотите? На столике в такт бегущему поезду позвякивали ложки, металлические подстаканники и подрагивали скомканные обертки из под рафинада. - Ага, - сказал Лосин и сел в постели. Евгения была уже одета, причесана, подвела глаза и тронула помадой губы. - Разрешите пять минут на сборы? - окончательно проснулся Лосин. - Только поскорее, стынет, - кивнула головой Евгения. Пять минут Лосину не хватило, он немного просрочил время, не рассчитав, что будет трудно бриться при вагонной качке, но Евгении не требовалось, чтобы он был эталоном точности. Лосин же сделал себе замечание - он должен выиграть бой у Хмелика. Пили чай, смотрели в окно, обменивались необязательными фразами. Евгения явно волновалась. Поминутно щелкала замочком сумочки, доставала пудреницу, вглядывалась в кружок зеркальца, чтото поправляла в прическе, улыбалась невидящими глазами Лосину и опять нетерпеливо приникала к окну. Поезд полз в предрассветном тумане, солнце вот-вот должно было бы его разогнать, но пока туман почти полностью скрывал окружающий мир, и казалось, что его не существует - есть только мокрые мазутные шпалы и рельсы параллельных путей, отполированные до свинцового блеска колесами составов, придорожные чернозеленые кусты, канавы с застойной водой да мерно выскакивающие и исчезающие столбы. - Погода сегодня нелетная, слава богу, - почему-то обрадовалась Евгения. Тут стукнулся в дверь проводник и предупредил: - Прибываем. Евгения стремительно поднялась, Лосин помог ей надеть плащ, ощутив аромат ее духов, и подхватил ее чемоданчик. Они прошли по коридору вагона в тамбур, где проводник уже откинул металлическую крышку пола над лесенкой, значит на станции не будет перрона. - Спасибо вам, - словно вспомнила про Лосина Евгения. - Я от счастья глупая, совсем голову потеряла, но вчера поняла, как вам его не хватает... Вы... Вы словно в штопоре... верно? Но не бойтесь, все будет хорошо, исполнятся ваши желания, я нагадала... Она отобрала чемоданчик у Лосина. - Еще раз спасибо... Вы лучше возвращайтесь, не надо, чтобы он видел нас вместе, а товарищ поможет. - Передам с рук на руки в целости и сохранности, - по-своему прокомментировал ситуацию проводник. - Честь имею! - щелкнул каблуками Лосин. Чувство досады на проницательность Евгении охватило его. Но ей уже было не до него. Лосин вернулся в купе, плотно закрыл за собой дверь и сел у окна. Дорожное приключение ушло в прошлое, и теперь в его власти вспоминать о нем с сожалением о неоправдавшей себя взятке проводнике или или забыть об этой ночи, подавить воспоминание о ней, как желание курить, или все-таки поведать при случае в мужской компании, переиначив правду по-своему в силу своего воображения, причем даже необязательно в присутствии Хмелика. Хмелик бежал вдоль вагона по коричневому гравию в распахнутой шинели со сдвинутой на затылок фуражкой, окантованной голубым околышем. Тревожно улыбаясь, он напряженно вглядывался снизу в окна купе. Хмелик почти встретился глазами с Лосиным, но, видимо, его окликнули, он круто развернулся и поймал кинувшуюся ему на шею Евгению. Они стояли соединено после разлуки, которая была для них просто невыносимой, и, не веря своему счастью, касались, гладили, обнимались, что-то нежное говорили друг другу. Лосин смотрел на них сверху, также как смотрела на него Евгения вчера вечером. Поезд тронулся, Хмелик случайно поднял голову и Лосин отпрянул от окна. Так вот оно что! Евгений и Евгения. Двое Жень. Двоеженец Хмелик. Вот оно дорожное приключение! То-то Хмелик в последнее время какой-то шалый. Как Евгения. Все верно - с тех пор, как вернулся из отпуска. Из Анапы. С сыном ездил вместо Маргариты, она в Москву уезжала, с отцом что-то случилось, хворал он. Тогда зачем Хмелик назначил Евгении рандеву именно здесь, на этой станции? Тоже понятно - подальше от любопытных глаз да от длинных языков и в то же время рядом, полчаса на машине от части. Счастливые. Как там у Толстого? "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему." И Лосин внезапно ощутил себя Вронским, а Хмелика - Карениным. Сработало, всплыло наружу потаенное желание. Аналогия, на первый, эмоциональный взгляд, показалась Лосину интуитивно верной: он, как Вронский, молод, здоров и обладает всеми данными для блестящей карьеры, а Хмелик, хоть и ровесник Лосина, но, как и Каренин, принадлежит к клану власть имущих. Потом Лосин обнаружил, что отличается от Вронского не только происхождением, но и тем, что счастье-то привалило не ему, а Хмелику. Значит, опять обошли, недодали, отобрали. Или он сам что-то отдал, в чем-то согласился, когда-то покорно смирился, например, перед Хвостом? Злая несправедливость, круто вспыхнуло в сознании Лосина. Какой он Вронский?! Что он видел в своей жизни? Особняк в Петербурге, усадьбу в Москве, имение в Орловской губернии?.. Приземистую, заброшенную окраину провинциального Бейска с Тихоней, ФЗУ, фабрично-заводское училище, вечернюю школу. Блеск паркетных зал, вихри вальса, мазурки, польки, хрусталь изысканных застолий?.. Казарму, танцы в местном клубе под баян, рябую, одноглазую повариху в курсантской столовой. Тайный поцелуй в полутемной гостиной, батист подушек, будуар в мерцании свечей?.. Голую лампочку под потолком каптерки, мешки с бельем, сложенные на полу, одеяла с надписью "ноги". Конечно, Лосин прекрасно понимал, что такие противопоставления неправомерны, что родись он в прошлом веке, вряд ли бы стал капитаном авиации, а пошел бы по стопам отца, работал бы в мастерских, отслужил бы в простых солдатах. Все это так, но он, Лосин, хочет иметь такую же, не меньше, как у Хмелика, квартиру в Москве. Не меньше. Именно в Москве. И горку с хрусталем для Серафимы. И ту всесильную, как у Хмелика гарантию личной защищенности, которая дает свободу выбора, свободу поступка... Чтобы не приходилось покупать ее у Хвоста за "рубель" мелочью, не отдавать ракоглазому старшине месячный паек махорки и три флакона одеколона "тройной", не совать, не глядя, черному проводнику денежную купюру достоинством... Дайте ему Лосину, эту гарантию, кстати обещанную в семнадцатом и присвоенную Хмеликами, как престолонаследниками. И тогда посмотрели бы. Кто кого. Живи Лосин в прошлом, он бы объяснил при случае за картами господину Хмелику, что не намерен более быть у него на побегушках, отвесил бы ему полновесную пощечину лайковой перчаткой и уведомил бы, что выбор оружия и право первого выстрела за противником. В ночь перед дуэлью Лосин написал бы письмо при свечах, гусиным пером... Кому?.. Маргарите или Евгении... О чем?.. Завещание?.. Прощание с жизнью?.. Истину, легко забываемую под прессом ежедневных забот, что жизнь хороша, хороша, как сочный, рассыпчатый красный арбуз в жаркий полдень бабьего лета, хороша, как рубин виноградного вина, растворившего южное солнце, хороша, как красный туман любви, который бьется и пульсирует вместе с сердцем... Рассвет, слабая метель, опушка черного леса, сабли с золотыми эфесами, неровно воткнутые в снежную целину, стаи ворон, вспугнутые эхом выстрела, и красные пятна крови Хмелика на растоптанном секундантами и врачом снегу... Лосин жив, убит Хмелик. Нет, убита злая несправедливость. Каратель - Лосин. Лосин опомнился. Такого раньше за ним не водилось. Шалят нервишки. Сновидения мерещатся. Хмелики кровавые в глазах. Тоже мне, Борис Годунов. Так было бы в прошлом. А в настоящем дуэлей нет и быть не может. В настоящем у Лосина в руках козырная карта, и если написать куда следует, а политуправление пока никто не отменял, что Хмелик прелюбодействует с дочкой репрессированных, то там учтут... Обязательно учтут. Мы с Вронским - офицеры, но разных армий. Надо будет только для страховки послать копии сразу в несколько адресов... Солнце не поднималось, плотный туман прилип к окну, вползал в купе, и оброненная Евгенией красная заколка в складке покрывала стала серой. Как туман.